Розы «Как хороши, как свежи были розы…» Растерянный и опустевший сад под низким небом в облачном заторе. Кроваво-красные, как мясо — на заборе Развесил листья вялый виноград — как будто лета неостывший труп здесь растерзали ранние морозы… И ты сказала поутру, едва удерживая слезы: «Ах, не к добру! Нет, не к добру так доцветали наши розы!» — И вспомнились иные дни, иные грани жизни сирой — снега, вечерние огни над нашей Северной Пальмирой. А вне утех ее блажных, как небо без конца, без края, в глубокой мгле морозной тишины чего-то ожидая, что-то зная, о чем-то смутно, смутно вспоминая, недвижная, глухонемая, спала она — страна родная. Казалось — не подымет век! Пока мужичий сон ей снится, серебряный дворянский век беспечно доживет Столица. Пришелся он не ко двору нам, скифам, грубым, плосконосым. — Нет, не к добру, ах, не к добру так доцветали эти розы! Желтоглазый На пустыре мороз колючей, палючей солнце, ветер злей. Там пенится бурдой вонючей, средь искалеченных вещей, как бы зачумленный ручей. Но среди гнили и проказы на опозоренной земле цветок раскрылся желтоглазый в тепле весеннем осмелев. Такой чудесно непреклонный, на гадком мусорном горбе он подымает лист зеленый, как вызов миру и судьбе, как зов к надежде и борьбе. Так ты, в чистилище унылом, где измельчало все, что было крупным, где от стихов разит душистым мылом, а от людей — распадом трупным, кривым судом, чужим грехом придавлен, как обвалом горным, могильным выходцам тлетворным твердишь упрямо о живом… Сочельник Все торопливей дни мои текут, бессмысленным журчанием минут, а вслед спешат недели и года — и вот вся жизнь уходит в никуда. Нет больше стоящих дорожек, ни дорог — но, хоть жестокий подведен итог, брожу, как призрак, по бесплотным дням и все ищу — чего, не знаю сам: решенья ли загадок и проблем, провала в Ад или дорог в Эдем, еще никем не выдуманных строф иль грохота вселенских катастроф?.. … А может быть, чтоб в ночь под Рождество вновь посмотреть из дома своего на белый сад, на снежный хоровод, на санные следы возле ворот… А в комнатах — блаженная теплынь, почти Россия и почти Волынь — там собрались из далей (иль могил) все, с кем встречался и кого любил. Высокой елки свечи зажжены, все гости веселы и шутки всех умны, и глубина зовущих польских глаз порой, как черный заблестит алмаз. И вот покажется, что сбыться может вновь весенней сказкой первая любовь, что спит под снегом русский Вифлеем, а лет ужасных не было совсем. Ностальгия
Отчего ты пришла ко мне ночью во сне, Марина? Я тебя не любил, о тебе я не вспомнил, ложась, но сегодня весь день я ношу, как цветок, эту нашу небывшую связь, теплых губ твоих влажность и вкус апельсина. Отчего разыгрались, как школьники, шалые сны? Равнодушно чужие, только шапочно знались мы там, в позабытой апрельской России, и что-то припомнилось вдруг от парижской весны. Не страсть, не любовь… Но чудесно горит невозможное пламя, будто тень мотылька над эскизом условных цветов, будто в люстре стекляшка, что вдруг заиграла огнями среди свеч незажженных от чьих-то случайных шагов в покоях пустых и сонных… Ярмарка На исполинском древке, ветрам попадая в шаг, как юбка гулящей девки, мотался флаг, а с неба, где гнили остатки недоеденных солнцем туч, в ней шарил какой-то гадкий, откровенно развратный луч. Но ярмарке что за дело, чей на небе чудит век — вспухало, как тесто, и прело Множество — Человек. И, спотыкаясь на лампе со свистом, надрывался во весь вольтаж громкоговорителя речистого рекламный раж. Терзая механическую лиру, обещал он Городу и Миру: холодильник, заткнувший за пояс полярный мороз, транзистор, способный и мертвых поднять из могилы, даже зубы вырывающий пылесос, даже совесть моющее мыло, перманентное чудо — в машине для стирки белья, столовый сервиз из пластмассы версальней фарфоровых — все для дела, уюта, забавы, жилья — для каждого пола, для всякого норова. И, в это богатство вещное упав, тонуло, как в жирном иле, все то вечное, чем люди когда-то жили. И хотя современное многим не нравилось по сравнению с духовным прошлым — каждый, как правило, предпочитал оставаться пошлым… |
