Соседка Стали радости скупы и редки, и душа начинает стареть, но в ореховые глаза соседки еще нравится мне посмотреть. Ничего от нее не нужно — пусть себе рядом живет, улыбается мне равнодушно, на ребенка кричит и поет, может быть, ее глупость крепче ее розоватых сосков, может быть, она каждый вечер доит в сплетне чужих коров, и, когда загрустив, потухает шоколадное золото глаз — я боюсь, что она считает без конца дорожающий газ… Ах, боюсь я, что плоти кроме — против Духа Святого греша — в ней, как нищий в богатом доме, к сожаленью, живет и душа… Пралайа Разомлев от культуры жирной, рассевшись в ней, как в карете, вы хотели бы объехать мирно и этот обвал столетий и нехотя — наискосок — поглядываете на Восток: — «От азиатской тьмы им-де не скоро освободиться!» — Вы думаете, что только мы умеем пропадать и сволочиться? Пусть даже бунтов огонь погас в пролетариях с рентами и купонами — вы думаете, только у нас могут расстреливать миллионами? И не Россия — что ее, бедную, трогать — Вы сами себя, дорогие, возьмете под ноготь. Казался вечным прочный ваш уклад: двуспальная кровать, двуспальная Жанетта, кино, беллот, вечерняя газета, бордо к жаркому и — потом — салат. Все было крепкое, привычное, свое — жена и дом, имущество, ребенок — и вот кончается родное бытие, и мир чужой выходит из пеленок!.. Есть в сытости предел — рубеж опасный духу, а не телу — мечту, которая когда-то птицей пела, на вертел кто ее от жадности надел? А пустоту, что все растет, растет, растет, растет — поторопился завалить вещами? Но вещи перестали быть рабами, и каждая, как пьявка, вас сосет! И день идет (уже не за горами!) червонцы чуда станут черепками, богатые — проснутся бедняками, бесчисленными круглыми нолями вслед за Единственным, что всех вас поведет в пчелиный сот… А магией научных откровений в металл, как в плоть, войдет ваш гордый гений, сверхмеханический осуществится Бес, и рассчитает он безгрешными мозгами, как жить вам всем, как быть со всеми вами, каких достойны вы еще небес. И захлебнетесь вы в рожденном вами чуде, и царствию его конца не будет!.. Мир устал от метаний свободного Духа, он хочет застыть и остановиться, чтоб слышать, как пролетает муха (если она пожелает еще родиться). И для равенства в царстве Аримана, стирая различия и оттенки, будут шарить в душе, как в карманах, а того, кто поморщится — ставить к стенке… И чувствует сердце, тоской замирая, перебоями екая, что с Запада, а не с Востока, словно лавина с вершин Гималаев, надвигается еще далекая Пралайя. Ода герою Стали годы бежать вприпрыжку — на своих на двоих не догнать. Смотрит ученый в недавнюю книжку: «Вот те на! Все надо заново переписать!» И что теперь поэзия Иванова — изнывание загнивания, переулочный экзистенциализм, когда звезд преломляют сияния грани будничных призм. Когда на заводе ль, дома ль, в конторе ли — говорят не о погоде, не о том, как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем спорили — а все об одном: «Скажите на милость — скоро ли? Да вскоре ли? И вот совершилось как во сне — Опять большевицкие пропагандные уловки — Человек на Луне! На Луне — человек!» — И стал двадцать первым двадцатый век… Во все века владели им сиянье сверху, бездна снизу — Он шел меж них путем ночным по жизни узкому карнизу. И руки протянув вперед к неуявимому виденью, на грани роковых пустот скользил он, спящий, лунной тенью. И вот — в невероятный час восторга, ужаса и муки, и сном не закрывая глаз и не протягивая руки, покорный вызову — (Чьему? И вглубь какой судьбы ведомый?) он вышел в мировую тьму из милого земного дома… В небе, смертного часа черней, звезд густой рой. На мысе безводного Моря Дождей как он горд и как одинок, Герой! В невероятное, небытьевое падает камнем еще ему данная быль, и скоро следы его скроет метеоритная пыль. В сиянии синем Земля, словно глобус школьный, так далека — где-то там Волга и где-то Ока, светит солнце и Тане, и Мане, и Зине, и Лине, в ржи поспевающей синь василька так далека — что и думать больно. Лицом к пустыне и к синему свету — спиной о ракету (лом бесполезный!) под лунной скалой отвесной садится, готовясь к концу, за то, что с вселенской бездной стал первым лицом к лицу… И вот он за пределы тайны — как будто на пути земном — под небом звезд необычайным унесен непробудным сном. Кто вел его? К каким пределам? Есть цель иль вовсе цели нет? Его желаньям слишком смелым какой мерещился ответ? Душа ли шла к истоку света в тот рай, в котором рождена? Земля ль, созревшая планета, в пространство сеет семена? Зачем мгновенным метеором сгорела гордая душа над лунным роковым простором как некогда — взойдя ль на Форум, на диких берегах ли Иртыша?.. …И ужалены только своей судьбой, равняя мысль в регулярную строчку, словно городовой, автомобили на шумном проспекте, скажут Умники: «Что ж герой? Чего он искал там, чудак-одиночка? Что доказал нам в духовном аспекте? Пропал, как в пустыне глухой безответный крик, на лугу бесконечном светляк тленный!» — Нет, почтенные! Этот светляк, хоть на миг, хоть на миг озаряет точку, в которую упирается ось Вселенной! Значит, стоит искать, если жизнь, может быть, только плата за жестокое счастье умереть одному — на потухшей Звезде, значит, стоит искать, если жгут беспокойные страсти, если сердце стремится куда-то — к чему ли, к кому? — И не знает покоя нигде! Пусть тайной цели таинственных зовов не понимает и тот, кто их слышит — слава безумцам, всегда готовым бродить, как лунатик, у мира на крыше! Но вы, заблудившиеся, как в горах овца, в вашей мудрости без выхода (…иль входа…) почем вы знаете, что это не зов Отца откликается в душах особого рода? Есть покорные карме Земли — их не тянет к звездным путям, междупланетные корабли им не по сердцам. Их мечта — о полетах иных: играх души вне смиренного тела. Это их сны, их дело. И пусть они строят в духовном плане свой фаворский шалаш — уют, и пусть в нем отблески их желаний, как на мещанском балконе герани, сублимированно цветут. Пусть украшают жизнь обывателя искусствоискатели! А кому на духовные строи — как и на прочие — наплевать, кто ищет только еды и покоя, теплый дом и двуспальную кровать — пусть себе (с властью или без власти, сгибаясь иль не сгибаясь в дугу), мирскую жвачку коровьего счастья на середняцком жует лугу. Повелительного экстаза прометеев огонь и завет, уже отделяется раса Конквистадоров Новых Планет. И унесет в пространство мировое, расселяясь в галактик сияющей мгле, самое доброе, самое злое, самое грешное и святое, самое гордое, дерзкое, смелое — самое черное — самое белое, что расцвело на Земле. И под светил небылой панорамой Неведомый в руки возьмет их, как глину Адама, переключит по-иному их время, что нам не снилось — откроет им; их беспокойное племя духом прожжет Святым, чтоб на устья бесчисленных звездных рек вышел Сверхчеловек. Тому, кто пути для него расчищая, сам не знал, для чего погибает, тому, кто в первом полете орбитном одолел тяготенье, что властно велит нам, кто первым взглянул на планету родную на расстояньи — как на чужую, кто первым ушел от плененных кружений и прилунясь в метеорной пыли, увидел, как стелются тени от голубого сиянья Земли, тому, чье сердце заранее бьется в ритм уже не земной, кто вышел в Космос и не вернется или вернется с вестью благой — Слава Тебе, Шальной! Слава Тебе, Иной! Слава Тебе, Герой! |
