«Я девятнадцать дней тебя не видел…» Я девятнадцать дней тебя не видел, Грустишь ли ты, красавица моя? Ты далеко. Не я тебя обидел, И обижать уже не буду я. Мне легче было два безумных года Идти сквозь мир, потопленный в крови, Что весь мятеж и вся моя свобода Перед тюрьмой разлуки и любви? А подвиг, долг, служение отчизне? А смертный бой среди немых пустынь? Ты — девочка, не знающая жизни. Живи, не зная. Кончено. Аминь. «Простишь ли мне свою тревогу…»
Простишь ли мне свою тревогу, И тот ночной, недобрый час, И те стихи, что, слава богу, Никто не знает кроме нас. Когда и разуму не вторя, Уже с самим собой не схож, От грубой ревности и горя Зарифмовал я эту ложь. Кого же видела во сне ты, Каким придумала его — Любовника или поэта, Ночного друга своего? Не я ли был таким когда-то, — Да, виноватый без вины, Стал просто-напросто солдатом, Давно уставшим от войны, Чей век теперь почти что прожит, Кто в меру груб и одинок, И виноват лишь в том, быть может, Что разлюбить тебя не смог. II «Те комнаты, где ты живешь…» Те комнаты, где ты живешь, То пресловутое жилье — Не сон, не случай — просто ложь, И кто-то выдумал ее. Те комнаты — лишь тень жилья, Где правдою в бесплотной мгле Лишь фотография моя Стоит как вызов на столе. Как тайный вызов твой — чему? Покою? Слабости? Судьбе? А может, попросту — ему? А может, все-таки — себе? Ну что ж, к добру иль не к добру, Но гости мы, а не рабы, И мы не лгали на пиру В гостях у жизни и судьбы. И мы подымем свой стакан За те жестокие пути, Где правда — вся в крови от ран, Но где от правды не уйти! «В ту ночь за окнами канал…» В ту ночь за окнами канал Дрожал и зябнул на ветру, И, видит бог, никто не знал, Как я играл свою игру. Как рисковал я, видит бог, Когда влекло меня ко дну Сквозь бури всех моих дорог, Соединившихся в одну. Надежды нить — я ею жил, Но так была она тонка, Что сердце в полночь оглушил Гром телефонного звонка. Сейчас, сейчас ты будешь тут... И где собрал я столько сил, Когда еще на пять минут Свое спасенье отложил? И снова нить ушла к тебе, И снова белой ночи мгла. Я отдал пять минут судьбе, Чтобы раздумать ты могла. Я пять минут, как пять очков, Судьбе, играя, дал вперед, И пять минут, как пять веков, Я жил, взойдя на эшафот. Но ты пришла в пустынный дом Той самой девушкой ко мне, В том вязаном платке твоем, Что мне приснился на войне. Пришла — и все взяла с собой: Любовь, смятенье, страх потерь В тот безучастный час ночной, Когда я думал, что теперь Почти ничем нельзя помочь, Почти замкнула круг беда!.. Нет, я выигрывал не ночь — Я жизнь выигрывал тогда. «И все-таки, что б ни лежало…» И все-таки, что б ни лежало на сердце твоем и моем, Когда-нибудь в Грузии милой мы выпьем с тобою вдвоем. Мы выпьем за бурное море, что к берегу нас принесло, За Храбрость и Добрую Волю, и злое мое ремесло. За дым очагов осетинских, с утра улетающий ввысь, За лучшие письма на свете, где наши сердца обнялись. За наши бессонные ночи, за губы, за руки, за то, Что злые и добрые тайны у нас не узнает никто. За милое сердцу безумство, за смелый и солнечный мир, За медленный гул самолета, который летит на Памир. Мы выпьем за Гордость и Горе, за годы лишений и тьмы, За вьюги, и голод, и город, который не отдали мы. И если за все, что нам снится, мы выпьем с тобою до дна, Боюсь, что и в Грузии милой на это не хватит вина. ««Лучше хитрость, чем битва», — промолвила грекам Медея…» «Лучше хитрость, чем битва», — промолвила грекам Медея И пошли аргонавты за женщиной пылкой и милой. Пусть я в битве погибну и буду лежать холодея, Но от хитрости женской меня сохрани и помилуй. Я ночами с тобой говорил как поэт и как воин. Никогда не воскреснут спасенные женщиной греки. Я не знаю, достоин ли славы, но правды достоин Перед тем как с тобой и с Отчизной проститься навеки. |
