«Как листья с деревьев, давно облетели…» Как листья с деревьев, давно облетели предлоги для грусти, обиды, тревоги, Осталась рутина рабочей недели – будильника вкрадчивый звон, вагоны подземной железной дороги, газета в холодной вечерней постели и все углубляющий сон. Осталось доверие к миру больному, который спасет красота. Растаяла грусть по небывшему дому, исчезла о счастье взаимном мечта. Остался закон: за услугу услуга. И память о том же, о тех же. И те же следы вдохновенья в минуты досуга, как отзвук былой тишины. Остались – но тоже становятся реже – короткие, добрые письма от друга из дальней соседней страны. «Есть в дружбе чудо откровенья…»
Есть в дружбе чудо откровенья. В ней память о добре и зле, как отблеск неба на земле. В любви же нет проникновенья – кто любит, тот нетерпелив. Любовь изменчива, как море: прилив, отлив, опять прилив… Но сколько тишины во взоре и мудрости в улыбке тех, кто нам прощает и успех и неудачу. Кто подчас не верит нам – но верит в нас. «Мы до утра беседуем опять…» Мы до утра беседуем опять… Ты опускаешь голову на грудь и доверяешь мне свою усталость. Мне так хотелось бы тебя обнять, развеселить, утешить чем-нибудь… Ведь эта согревающая жалость и юмор наш – ведь это, не забудь, все, что от прошлого осталось. «В ноябре, в тишине воскресения…» В ноябре, в тишине воскресения, ты придешь – сам не зная, зачем. Принесешь мне фиалки осенние или яркий пучок хризантем. Я рукою по-женски привычною к изголовью поставлю цветы. На соседнюю койку больничную со смущеньем оглянешься ты. Ни упрека. Ни слова законного о томлении дней и ночей… Только вдруг, как от света оконного, как от солнечных ярких лучей, засияет палата убогая, боль отпустит, жар сразу спадет. Я ждала тебя с верой, тревогою – так лишь сердце покорное ждет. Так рождается песня несложная… А за песню простится и грех, и мечта моя неосторожная о такой же любви, как у всех. ДЕКАБРЬ «Ночь надвигается тенью лиловой…» Ночь надвигается тенью лиловой. За кисеей занавески, в окне, словно на страже, бутылка во льду… Я не надеюсь, и все-таки жду. Елку зажгли у соседей в столовой, свет отразился на белой стене… Если бы, если бы в это мгновенье, помня о том, что сейчас Рождество, ты постучал и вошел в эту дверь – это возможно, подумай, поверь – я б улыбнулась, скрывая волненье, и не сказала бы ничего. О незаслуженной боли недавней, об одиночестве памятных дней, если ты спросишь меня, я солгу… Голубь, сидевший на свежем снегу, вдруг встрепенулся и скрылся за ставней. Стало как будто еще холодней. «Все продолжалось и после потопа…» Все продолжалось и после потопа. Новыми силами, новой любовью жить продолжала земля. Гибла, опять возрождалась Европа. Множество раз орошенные кровью, вновь засевались поля… Красился дом, уцелевший в пожаре, и убирался на улицах снег… После потопа был Ноев ковчег. Ночь, как бывало, в накуренном баре, в рюмках коньяк, словно крупный янтарь. Снова подходит к концу календарь… Так же протяжно звучат на гитаре жаркие песни сухой Андалузии. Люди чужие знакомы давно – те же признания, те же иллюзии… Дождь исступленно стучится в окно. Все в этом мире и смертно, и вечно, все ограничено, все бесконечно. Все произвольно – и все суждено. «Смеркается. Праздничный кончился день…» Смеркается. Праздничный кончился день. Но сумерки, сумерки длятся. По комнате движется зимняя тень, а небо не хочет сдаваться. И это широкое зарево в нем как будто бы воспоминанье о том, какие бывали пожары… Зажегся огромною елкою дом, шумят по-ночному бульвары, и жестко блестит неподвижная Сена… Как медленно произошла перемена… Никто не заметил, как сузился круг, прошли безболезненно страшные сроки. Тебе завещаю, потерянный друг, и эти тяжелые строки, и их породивший счастливый испуг… И веру в погибшее дело мое, в мираж одиноких стремлений, и легкость – почти уже небытие – в покое моих воскресений. Смеркается. Будет смеркаться всегда, часами, годами, веками, пока не взойдет над вселенной, над нами, рождественской правды звезда. |
