«Мы больше ни о чем не говорим…» Мы больше ни о чем не говорим. Нам безразлично все и жалко всех. От жалости мы часто лжем другим (утешить этих, не обидеть тех – Какой же грех?) От безразличия мы лжем себе: нет правды в мире, смысла нет в борьбе – о чем же спор? Спор о любви. Той, что для всех одна. Той, что боролась с нами за свободу. Как можно жить, когда идет она в слезах, в лохмотьях, ночью, в непогоду на горе и позор… Луч солнца из тюремного окна, твой поднятый навстречу солнцу взор, чуть дрогнувшая на плече рука – совсем не бред… и далеко не вздор страх одиночества и смертная тоска по тем, с кем оборвался разговор. «Будьте вежливы с цветами…» Будьте вежливы с цветами, с насекомыми, с мечтами, с книгой, со сковородой, с музыкой, машиной. Будьте вежливы с водой, с горною вершиной. С лампой, звездами, луной… Будьте вежливы с женой, с кошкой, с проституткой… Будьте осторожны с шуткой. Равнодушные к судьбе, будьте вежливы в борьбе за существованье… Будьте сдержанны: прощанье с тем, кто тяготится вами, только повод к раздраженью. Будьте вежливы с цветами: с розой, ландышем, сиренью. ФЕВРАЛЬ «Иди, мой друг. Господь с тобою…» Иди, мой друг. Господь с тобою. Прости. Иди своим путем. Я с несговорчивой судьбою останусь. Долго ли теперь… Мелькнуло небо голубое улыбкою перед дождем и скрылось… Мне не счесть потерь. Не счесть надежд и вдохновений непостоянных, как февраль, стыдливых, как прикосновенье, как слезы тех, кого не жаль. Кто их узнает, эти складки морщин у светлых глаз твоих? Иди без страха, без оглядки (дождь притаился и затих). Разлука будет вечно длиться. Но вечность не страшнее дня, в котором нечему случиться… Прости. Я научусь молиться за тех, кто не любил меня. «Защищенность комнаты ночной…» Защищенность комнаты ночной – с улицы глухое грохотанье – это жизнь, а за твоей стеной смертников бессильное метанье. В темноте как будто пульсом бьется мысль без слов – она слышна в тиши. Суть твоей, такой живой души, кажется, мечтанием зовется. Ты ведешь с собою разговор иногда часами, до рассвета… В отраженье деревянных штор чередуется полоска света с очень ровною полоской тени. В полном одиночестве своем, чуждый всем – ты близок мне во всем, где надежды нет и нет сомнений. «С непостижимой уму быстротой…» С непостижимой уму быстротой в памяти стерлись война и победа. Стихла тревога, заглохли восторги… В Англии умер Георгий Шестой, добрый Георгий. Завтра хоронят монарха (и деда, мужа и сына, брата, отца). Завтра взойдет на престол королева Елизавета… Это история – нет в ней конца. На фотографии, первая слева, женщина в трауре. В скромной печали, в будничной, вдовьей, покорной тоске. Еле сквозит из-под черной вуали профиль еще молодого лица… А под перчаткой, на полной руке два обручальных кольца. «Если это последние слезы…» Если это последние слезы, если это прощальная весть, значит то, что любили мы, все-таки есть. На камине осыпались чайные розы грудой мягких, живых лепестков… А напротив, в отеле, за каждым окном обрывается счастьем коротким и сном суета и тоска бедняков. Если можно простить, умирая, если сердце щадит нищета, значит то, чему верили мы, не мечта, не обман, а сложнейшая правда – такая о которой, по-своему, помнит поэт. Одинокий фонарь, как луна среди туч, и сквозь шторы потертые падает луч на прозрачный, как призрак, букет. «Кладбища… дороги… океаны…» Кладбища… дороги… океаны… Из портов исчезли корабли, скрылись в облаках аэропланы, и в чужие города и страны поезда ушли. Сколько хоронили, провожали, сколько было памятных утрат… Сколько раз сливались с небом дали и бледнел закат. Но когда я расстаюсь с тобою – сколько было этих вечеров – я с тоской прислушиваюсь к бою башенных часов. Каждый раз, от страха расставанья – и откуда этот страх возник – вместо слов, простейших слов признанья, вырывается со дна сознанья только жалкий крик. |
