Как слой сухой зеленой краски в тигле, шершава и суха ее листва за зонтиком цветов, чья синева их не проникла — только к ним приникла, 5 как отражение, как пелена рассеивающейся слезной влаги, и, как в старинной голубой бумаге, в них есть лиловость, серость, желтизна. 9 Как детский фартук сношенный, любимый, — застирана и выцвела она: — Как этой жизни краткость ощутима! 12 Но вот голубизною обновленной соцветий жизнь опять воскрешена, и синь сияет пред листвой зеленой. Внезапно зелень парка, каждый лист, утратив что-то, разом потускнели. А он бесшумно подступает к цели, он — у окна. В кустах раздался свист 5 зуйка, настойчивый и исступленный. (Нам сразу вспомнился Иероним.) Так одиночество и страсть с разгону взмывают ввысь к потокам дождевым. 9 Старинные портреты на стенах пред нами расступаются, как тени, как будто мы мешаем болтовней им. 12 Свет сумерек в нечетком отраженьи скользит по бледным, выцветшим обоям, на нас, как в детстве, навевая страх. Вдруг выступили к нам из темноты все эти камергеры в орденах, как, ночь вкруг орденской своей звезды, едва заметно блещущей впотьмах, и эти дамы хрупкие в сетях своих нарядов, в пышных кружевах, с руками крошечными, как ошейник болонки, возлежащей на коленях, от нас не отступая ни на шаг, теснятся возле каждого из нас. 11 А мы, их всех нисколько не боясь, жизнь нашу строим так, как разумеем — по-своему. Их цель была цвести, иначе — хорошеть. Мы — только зреем, зреть это значит исподволь расти. И ночь, и долгая езда. И за оградой парка конные отряды. А он от клавишей отвел глаза, он, от нее не отрывая взгляда, 5 как в зеркало смотрел в ее черты и узнавал себя на самом деле. Они при каждом звуке хорошели, но было в них предвестие беды. 9 И вдруг — как будто стерлась вся картина. Она стояла, прислонясь к камину, удерживая сердца стук рукой. 12 Свежело. Смолкли звуки клавесина. И странен на столе в углу гостиной был черный кивер с мертвой головой. В глазах мечта. На чистом лбу — пространства далекого дыханье. Возле рта — соблазна юношеского упрямство, и вся фигура в шитое убранство 5 дворянской стройной формы заперта. На сабельном эфесе кисти рук в спокойном выжиданьи улеглись. И вот — как будто их не стало вдруг, как будто их пространство поглотило. 10 И разом очертанья расплылись, и мы угадываем их насилу, и взгляд к изображению прилип… 13 О, истлевающий дагерротип в руках, чье время тлеть не наступило. Дворянства древнего сквозь поколенья печать в надбровье и разрезе глаз. Во взгляде детский страх еще подчас покорностью синеет, но без тени холопства, — женской верностью светясь. И рот, как рот, — большой и без прикрас, и точный в передаче воплощенья правдивости. И лоб его под сенью безмолвных теней прячется, склонясь. 10 Но все это не связано пока: удачи и страданья не срастила в живую крепь связующая сила, но так созданье подлинности было в веках задумано издалека. В шестнадцать лет он воссел на трон. Государит в шестнадцать лет. Сидит, как в засаде, и смотрит он рассеянно на совет 5 старейшин и дальше куда-то в зал. Его душа холодна, как шею обвивший холодный металл тяжелой цепи Руна. 9 А смертный приговор судьи королевской подписи ждет. Всем так жалко его сейчас! 12 О знал бы только этот народ, что он считает, не торопясь, до семидесяти. Граф снова видит солнце. Он слышит трубный глас. И отряхнули сон свой тринадцать пар глаз 5 сыновних. А там, у двери, обе стоят жены. И все (в глазах доверье) к вечности воскрешены. 9 И ждут семьею всею появления в их ряду Эриха и Доротеи, в шестьсот десятом году 13 умерших во Фландрии, чтобы сегодня детьми из гроба восстать у всех на виду. |
