Из Слова твоего читаю эту быль,

Из свитка мудрых мановений

твоей руки — она вокруг творений,

их обтекая, нежно изгибалась.

Звучало громко — жить, а умирать —

                       шепталось,

и слово быть гремело, как прилив.

Но смерти час рожден убийством был.

И пропасть в мироздании раздалась.

И прянул взрыв

и голоса мгновенно раздробил, —

они едва-едва собрались

тебя назвать,

тебя позвать,

мост через пропасти великий —

намеки в речи их с тех пор одни остались —

блики:

мерцанье древнего именованья.

Нет без тебя мне жизни на земле.

Утрачу слух — я все равно услышу,

очей лишусь — еще ясней увижу.

Без ног я догоню тебя во мгле.

Отрежь язык — я поклянусь губами.

Сломай мне руки — сердцем обниму.

Разбей мне сердце. Мозг мой будет биться

навстречу милосердью твоему.

А если вдруг меня охватит пламя

и я в огне любви твоей сгорю —

тебя в потоке крови растворю.

Душа моя, как некая жена,

снопы Твои увязывает днем,

весь день, как Руфь, Ноэмии сноха,

на ниве труженица, а потом,

как свечереет, входит в водоем,

омоется, нарядится и в дом

идет к Тебе, когда все смолкло в нем,

и ставит яства с медом и вином

у ног твоих усердна и тиха.

А кликнешь в полночь — сердца не тая,

она в ответ: Я — Руфь, слуга твоя.

Простри же над слугой своей крыла:

ведь Ты — наследник.

И спит у ног Твоих душа моя,

от крови божией она тепла

и до зари не покидает сна.

Она — как Руфь. Как некая жена.

Ведь Ты — наследник.

Сын бывает с детства

рабом наследства.

И как сады — сыны.

      Ведь ты наследник.

И в наследьи зелены

сады былые с синей тишиной

развалин неба.

Луг с росой и лета,

вещающие солнцем слово света,

и весны жалобные, как приветы,

наплаканные молодой женой.

Наследуй пышных осеней наряды,

как поэтические благостыни.

Бочком к тебе прижаться будут рады

все зимы, как сиротские пустыни.

Тебе в наследство и Казань, и Рим,

Флоренция с Венецией, а к ним

и Лавра Троицкая, и тот монастырь,

что в Киеве разросся вглубь и вширь,

уйдя под землю в сумрак богомольный.

Тебе в наследство град первопрестольный —

Москва с великой думой колокольной,

языков речь и звук волынки вольной,

как жемчугом, твои усыплют дни.

Ты старый, темный, закоптелый

и волосы Твои — как дым.

Свое незримо правишь дело,

седой кузнец годам седым.

У наковальни век свой целый

стоишь, великий, нелюдим.

И в праздник у Тебя дела —

Ты меч ковать не перестанешь,

его без устали чеканишь,

да станет сталь его светла.

Когда все пьяны, сонны, сыты

и смолкли жернов и пила,

то слышно нам, как в те часы Ты

махаешь молотом сердито,

гремя во все колокола.

Ты не учился, мастер вещий,

а сразу молот взял и клещи

и сам в себе обрел права.

Ты — нам неведомый заезжий,

о ком то робко шепчут вещи,

а то набатом бьет молва.

Дом одинокий, на краю села —

как во вселенной у ее конца.

Дорога постояла у сельца

и снова в ночь тихонько побрела.

Сельцо всего лишь робкий переход,

меж двух пространств оно чего-то ждет, —

не тропка, а дорога вдоль окон.

И кто из дому странствовать уйдет,

в пути, быть может, смерти обречен.

Все станет вновь великим и могучим.

Деревья снова вознесутся к тучам,

к возделанным полям прольются воды,

и будут снова по тенистым кручам

свободные селиться скотоводы.

Церквей не будет, бога задавивших,

его оплакавших и затравивших,

чтоб он, как зверь израненный, затих.

Дома откроются как можно шире,

и жертвенность опять родится в мире —

в твоих поступках и в делах моих.

С потусторонним больше не играя

и смерть не выставляя напоказ,

служа земному, о земном мечтая,

достойно встретим свой последний час.