ИЗ КНИГИ «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ» ЧАСТЬ ПЕРВАЯ О, дерево! Восстань до поднебесья! Цвети, послушный слух! Орфей поет. И все умолкло. Но в молчаньи песне был предназначен праздник и полет. Прозрачным стал весь лес. К певцу теснились и зверь из нор, и жители берлог Уже не хищный умысел их влек, и не в молчаньи звери затаились, — они внимали. Низкий рев и рык смирился в их сердцах. Там, где недавно, как гость незваный, оробел бы звук, — в любой норе, убежище от вьюг, где тьма и жадность властвовали явно, — ты песне храм невиданный воздвиг. (Г. Ратгауз) Как девочка почти… Ее принес союз счастливый лиры и напева. Она пришла, веснянка, королева, и полонила слух мой, и из роз постель постлала в нем. И сном ее стал весь наш мир, и я, плененный, слушал и леса шум, и луга забытье, и собственную замершую душу. О звонкий бог, как ты сумел найти таких гармоний звуки, что проснуться она не жаждет? Встала, чтоб почить. А смерть ее? Дано ль нам уловить мотив последний этот? — Струны рвутся… Она уходит… Девочка почти… (А. Карельский) Конечно, если — бог. Но если он лишь смертный у порога узкой лиры? Как в сердце, где расколот образ мира, воздвигнуть храм свой может Аполлон? Ты учишь петь. Но что нам твой урок, нам, вечно страждущим и недовольным? Петь — значит просто быть. Легко и вольно лишь ты поешь. Но ты на то и бог. А мы? Как нам запеть? Когда мы суть? О юноша, любить — как это мало. Хоть жжет напев уста тебе — забудь, что ты запел. Проходит все на свете. Для песни только бог один — начало. Она — молитва. И порыв. И ветер. (А. Карельский) Не воздвигай надгробья. Только роза да славит каждый год его опять. Да, он — Орфей. Его метаморфоза жива в природе. И не надо знать иных имен. Восславим постоянство. Певца зовут Орфеем. В свой черед и он умрет, но алое убранство осенней розы он переживет. О, знали б вы, как безысходна смерть! Орфею страшно уходить из мира. Но слово превзошло земную твердь. Он — в той стране, куда заказан путь. Ему не бременит ладони лира. Он поспешил все путы разомкнуть. (Г. Ратгауз) Да, чтобы славить! Он призван восславить, гимном восстать из молчанья камней. Сердцем своим преходящим заставить соки в божественном вспыхнуть вине. Страшен ли тлен ему, бури ли грозны, если вселится в него божество? Все станет лозой, все станет гроздью под ослепительным солнцем его. Что ему прах королей, что почили в склепах, давно плесневеющих, или непостоянство ревнивых богов? Вот он стоит, неумолкнувший вестник, прямо в воротах у мертвых и песни им протянул, как пригоршни плодов. (А. Карельский) Только тем устам, что могут славить, сетовать пристало. Лишь тогда жалоба остаться с нами вправе и следить, чтоб каждая беда сохраняла ясность у подножья скал, на чьих вершинах — алтари… Как она сестер своих моложе — ты на плечи только посмотри! Радость — знает, Скорбь во всем винится, только Жалоба, как ученица, повторяет наизусть утраты. А потом, очнувшись вдруг от дум, голос наш поднимет виновато и протянет небу, как звезду. (А. Карельский) С лирою звучной во мглу шедший, спокоен, вечности светлой хвалу воздать достоин. С мертвыми ведавший вкус летейского мака, шепот постигнувший муз, тайну их знака… Пусть отраженье мелькнет и зыблется в призме. Образ храни и воспрянь. Там, где кончается грань смерти и жизни, голос блаженный поет. (Г. Ратгауз) Облики мира, как облака, тихо уплыли. Все, что вершится, уводит века в древние были. Но над теченьем и сменой начал громче и шире нам изначальный напев твой звучал, бога игра на лире. Тайна любви велика, боль неподвластна нам, и смерть, как далекий храм, для всех заповедна. Но песня — легка и летит сквозь века светло и победно. (Г. Ратгауз) |
