Она — дитя — на старце возлежала. Ей слуги руки вкруг него обвили. Тянулись сладкие часы в обилье сквозь страх пред этой жизнью обветшалой. 5 От бороды его на крик совиный она порою отводила взор. И ночь подкатывала всей лавиной со страхом и желаньем к ней в упор. 9 Звезда дрожала, как сестра, поодаль. Прокрадывался запах к ней в альков. И дрогнул занавес. И знак ей подал. И тихо взгляд откликнулся на зов. 13 Но ночь ночей не тронула рабыни. Она не отпускала старика. На царственной она лежала стыни и девственна, и, как душа, легка. Царь, сидя, вспоминал пустой до тла день дел свершенных и страстей в подспудье, собаку, что годами с ним жила. А ночью Ависага вновь свела свой свод над ним. И жизнь его легла, как на пустынном взморье в дни безлюдья, под этим сводом, чьи созвездья — груди. 8 На миг он, избалованный любовью, увидел сквозь свои седые брови недвижный и нецеловавший рот. Он знал, что чувств зеленая лозина к его корням пути не обретет. В ознобе он, как пес, что смерти ждет, в своей крови искался пред кончиной. Царь, ты слышишь, как моя игра дали расшвыряла, край за краем? Вихрем нас относит к звездным стаям, наконец, мы ливнем ниспадаем. Там, где мы, всему цвести пора. 6 Девы, что тобою зажжены, в женщин расцвели, меня тревожа. Ты их запах ощущаешь тоже. Мальчики стоят, напряжены, у дверей волнуясь, в них не вхожи. 11 Все вернуть я музыкою прочу! Но дрожит неверно взятый тон. Эти ночи, царь, о эти ночи! Помнишь, как в часы любви воочью расцветала красота тех жен! 16 Память я твою о них, о юных, подберу. Но на каких же струнах я возьму их темный, страстный стон? Царь, ты все это имел в избытке, жизнью исполинскою своей смял мои потуги и попытки — так возьми же арфу и разбей: ты ее уж обобрал до нитки, 6 словно с дерева сорвал плоды. И теперь в ветвях видна сквозная даль времен, которых я не знаю, дней грядущих светятся гряды. 10 Запретил бы спать мне с арфой, право! Иль другое мне не по плечу? Иль ты думаешь, что я октавы тела женского не ухвачу? Царь, со мной во тьме играя в прятки, все же ты теперь в моих руках. Песнь мою не смять, не сморщить в складки, только холод нас пробрал впотьмах. Сердцем сирый я, а ты — заблудший. Оба мы повисли в черной туче бешенства, переплетаясь в схватке, и друг в друга впившись впопыхах. 9 В этом единеньи чья заслуга? Царь, мы в дух преобразили вес. Нам бы впредь не отпускать друг друга — юношу и старца — мчась по кругу чуть ли не созвездьем средь небес. Как в половодье, подступив к запруде, река взрывает крепости плотин, свой голос на израилевых судей в последний раз низверг Исус Навин. 5 Как поразил их страх, как сшиб их наземь как замер смех, застыла суета! Как будто тридцать битв гремели разом в его устах. И он отверз уста. 9 Как в тот великий день под Ерихоном, на тьму народа вновь нашел столбняк. Но трубы — в нем! — взывали к легионам, их жизней стены сотрясая так, 13 что корчились они, от страха воя, хотя еще не вспомнили о той его всевластной дерзости, с какою он в Гаваоне крикнул солнцу: «Стой!» 17 И бог пошел, испуганный, как раб, и над побоищем держал светило. Он дольше бы держал его, когда б все тело от усталости не ныло. 21 Таков он был. Таков он был, старик, в свои сто десять лет забытый всеми. Кто б мог поверить, что он вновь возник? Но вот он встал и опрокинул время. 25 Весь лагерь содрогнулся от удара: «Что богу скажете? Неисчислим сонм ждущих вас богов. Предайтесь им, и вас тогда постигнет божья кара». 29 Потом, всей силой своего презренья: «Мой дом и я — мы верность сохраним». 31 И хором все: «Нам знак яви к спасенью, ведь тяжесть выбора раздавит нас!» 33 Но он, как встарь, не говоря ни слова, поднялся в гору, молча и сурово. Все видели его. В последний раз. |
