НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ВТОРАЯ ЧАСТЬ (1908) A mon grand Ami Auguste Rodin[1] Нам головы не довелось узнать, в которой яблоки глазные зрели, но торс, как канделябр, горит доселе накалом взгляда, убранного вспять, 5 вовнутрь. Иначе выпуклость груди не ослепляла нас своею мощью б, от бедер к центру не влеклась наощупь улыбка, чтоб к зачатию прийти. 9 Иначе им бы можно пренебречь — обрубком под крутым обвалом плеч: — он не мерцал бы шкурою звериной, 12 и не сиял сквозь все свои изломы звездою, высветив твои глубины до дна. Ты жить обязан по-иному. Горный ветер: не твое ль созданье легкая вещественность чела? Гладкий встречный ветер легких ланей, — ты ее лепил… Легла 5 ткань на неосознанные груди предвкушеньем бурных перемен, а она, — все знавшая в подспудье, платье выше подобрав колен, 9 пояс затянувши над чреслами, вдаль рванулась с нимфами и псами, на бегу наладив лук, 12 чтобы, гнев смирив, с горы спуститься к людям в дол, на помощь роженице, обезумевшей от мук. Когда в него стал воплощаться бог, он, красотою лебедя сраженный, испуганно в нем исчезал, смущенный, но был своим обманом взят врасплох, 5 чувств неизведанного бытия не испытавши второпях. Она же, его узнав сквозь видимость лебяжью, вся отворилась — не тая 9 того, как угасал ее испуг, как таяло ее сопротивленье. А бог, сломив преграду слабых рук, 12 в нее, уже послушную, проник. И тут познал он легкость оперенья, впрямь превратившись в лебедя в тот миг. Те — царившие — своим собратьям разрешали приближаться к трону, и каким-то странным восприятьем узнавали в них родных по статям, и Нептун с трезубцем, и тритоны, высоко взобравшись над водой, наблюдали сверху за игрой этих полнокровных, беззаботных, столь несхожих с рыбами животных, верных людям в глубине морской. 11 Весело примчалась кувырком теплых тел доверчивая стая, и, переливаясь серебром, и, надеждой плаванье венчая, вкруг триремы оплетясь венком, словно опоясывая вазу, доведя блаженство до экстаза, виснет в воздухе одно мгновенье, чтобы тут же снова, скрывшись в пене, гнать корабль сквозь волны напролом. 21 Корабельщик друга виновато ввел в опасный круг своих забот и измыслил для него, собрата, целый мир, поверив в свой черед, что он любит звуков строй богатый, и богов, и тихий звездный год. Хлебосолов, столь к нему любезных, вечером, по истеченьи дня, он дарил рассказами о безднах, о морских пучинах: И меня, — 5 тихо продолжал он, — поразила та внезапность ужаса, когда синяя и мягкая вода вдруг те острова позолотила, 9 всю опасность выплеснув на них, притаившуюся в бурном сплаве волн, что не смолкают ни на миг. Вот она идет бесшумной явью 13 на матросов, знающих, что эти золотые острова песни расставляют, словно сети, а слова — 17 поглощает тишь в самозабвеньи, весь простор заполнившая тишь, словно тишина — изнанка пенья, пред которым ты не устоишь. Мальчик вифинский остался непонятый вами (надо ж вам было сдернуть реки покров). Я баловал его. И все же мы сами в душу его погрузили печаль до краев. 5 Кто умеет любить? Я не знаю такого. Бесконечную боль я нанес ему. Теперь же он бог над Нилом утешный новый. Но как отыскать мне его, не пойму. 9 Вы бросили к звездам его, обезумев. Он — в небе, чтоб я к вам взывал, вопрошая — где же он? Зачем он не просто мертвец? Он охотно бы жребий этот принял и был бы спасен. Он знал про смерть не больше, чем другие, — что в немоту она ввергает нас. Когда ж ее — не то чтоб силы злые, нет, — просто из его изъяли глаз, 5 и увели неведомые тени, и он почувствовал, что там она улыбку дарит им, как нам в даренье выходит на небо луна, — 9 тогда узнал он этих мертвых так, как будто породнила с ними сразу она его. И прежние рассказы 12 он отметал. И ныне этот мрак стал ласковой страной необходимой. Он ощупью в ней полз у ног любимой. вернуться Моему большому другу Огюсту Родену (франц. — Ред.). |
