Уйти, оставив хаос непокорный, не ставший нашим, нам принадлежа, что, словно горный ручеек проворный, неверно отражает нас, дрожа; 5 покинуть это все, шипами терна цепляющееся за нас, уйти и обрести Того и Тех, прозрев (они так будничны и так привычны), 10 открыть глаза, увидеть мир вторично, но заново, сменив на милость гнев; внезапно догадаться, как безлично страдание готовит свой посев, чтоб с детских лет нас одарить сполна, — 15 и все ж уйти: черта подведена. Разбередив залеченную рану, уйти: куда? В неведомые страны, в далекий край недвижности и сна, стоящий, как кулисы, постоянно 20 и безразлично: сад или стена. Уйти: зачем? Но в этом суть порыва, надежды смутной и нетерпеливой, что недомыслием порождена: 24 Тащить всю тяжесть бытия земного и выронить в растерянности, чтоб сойти в уединеньи горьком в гроб — 27 И это ли начало жизни новой? Весь серый, среди пепельной листвы, он был маслин свисавших пропыленней. Он шел, не вынимая головы из раскаленной глубины ладоней. 5 Все в прошлом и неотвратим конец. Ослепнув, я уйду. Но объясни же, зачем Ты требуешь, чтоб я, слепец, Тебя отыскивал, раз я не вижу. 9 Я больше не найду Тебя. Ни в ком. Ни в этом камне. Ни в себе самом. Я не найду Тебя ни в ком другом. 12 Я с горечью людской наедине. Я мог с Тобой ее смягчить вполне. Но нет Тебя. О стыд и горе мне! 15 По слухам ангел в нашей стороне. 18 Причем тут ангел? Ах, настала ночь и равнодушно дерева листала. Ученики легли в траве устало. Причем тут ангел? Ах, настала ночь. 20 Ночь наступила, как и все другие, как тысячи других ночей. И камни спят, и псы сторожевые. Печальная… И будто бы впервые ждет пробужденья утренних лучей. 25 К подобной пастве ангел не слетает. Ночь не возьмет таких под свой покров. Кто потерял себя — в конце концов тех матери родные отвергают, проклятья им — наследство от отцов. Твои ль это стопы, Исус, твои ли? И все же, о Исус, как я их знаю: не я ль их обмывала, вся в слезах. Как в тёрн забившаяся дичь лесная, они в моих белели волосах. 6 Их до сих пор ни разу не любили. Я в ночь любви их вижу в первый раз. С тобой мы ложа так и не делили. И вот сижу и не смыкаю глаз. 10 О, эти раны на руках Исуса! Возлюбленный, то не мои укусы. И сердце настежь всем отворено, но мне в него войти не суждено. 14 Ты так устал, и твой усталый рот не тянется к моим устам скорбящим. Когда мы наш с тобою час обрящем? Уже — ты слышишь? — смертный час нам бьет. О, посмотри на нас! Взгляни, какой в блаженстве мир. Он для тебя открыт. Что в звере было смесью крови с тьмой, то в нас душою стало и кричит, 5 к тебе взывая страстью вековой. Но на лице внимательном твоем читаем мы лишь кротость и покой. Что ты совсем не тот, кого зовем, 9 нам кажется тогда. Но не в тебе ль мы без остатка души растворили? И разве есть у нас иная цель? 12 Все вечное уходит с нами в путь. Лишь ты, вещун, оставь свой голос в силе и здесь, нас воспевающий, пребудь! Его недвижный отчужденный лик приподнят в изголовии отвесно. Весь внешний мир с тем, что ему известно об этом мире было, канул в бездну, в довременьи и безучастьи сник. 6 Никто на свете ведь не знал о том, насколько тесно он был с этим связан: с водою этой, с глубью этой, с вязом, — что было это все его лицом. 10 И до сих пор его лицо — приманка для шири, что была ему верна. Мертвеет маска, но пока она, как тронутая воздухом изнанка плода, какой-то миг еще нежна. Он слушает как будто. Тишь простора… А мы не слышим этой тишины. И он — звезда. Он в самой гуще хора тех звезд, которые нам не видны. 5 Он — это все. Но ждем ли мы всерьез, что он увидит нас? О самомненье! Да пусть пред ним мы рухнем на колени, а что ему? Он — как ленивый пес. 9 Ведь все, что тянет нас к его ногам, кружится в нем самом милльонолетья. За наши знанья не в ответе, он вечно недоступен нам. |
