Ты отдаешь тепло двух рук в полете, как собственность свою бездумно и безропотно. Оно, как все, что плотью приманчивой не в силах обрасти, 5 поскольку нет вещественности в нем, хоть и не может вовсе беспредметно нежданно проскользнуть в нас незаметно: в тебя оно вошло, когда подъем 9 был на исходе, а до той поры ты словно захватил бросок с собою, чтоб, умыкнув, пустить в тартарары; но вот ты замер, игрокам другое внезапно место выбрав для игры, как будто к танцу приглашая всех, 15 чтобы потом с небесного бездонья легко, естественно и без помех упасть в бокал подставленных ладоней. Всем, следящим за его игрой, видно, как из профиля несмело вылупляется лицо порой, словно час — округлый, светлый, целый — 5 выбил мерно колокольный звон. Но ударам не ведут подсчета: все вникают лишь в свои заботы и не видят, как он нагружен 9 ношею и тяжкой, и огромной… Все ж, усталый, он сквозь забытье, в платьице коротком, как в приемной, терпеливо время ждет свое. Тот Образ мира непоколебим, который нашим взором обновлен. Но чья-то сущность прячется за ним, как только в этот Образ входит он, 5 протискиваясь снизу напрямик, хоть не отверженный, но все ж чужой, действительность свою и свой покой отдавший Образу, чтоб через миг 9 о Нем забыть; но то и дело в Нем он прячет облик свой, почти с мольбою его понять пытаясь и порою почти приняв. Почти — не целиком. О, какая даль пространств в охвате: Звезд почти касаешься рукой! На увековеченном в агате скарабее видишь пред собой 5 бесконечность этого простора, в камне повторившего свой вид. Ты его вбираешь каждой порой, он и сам к тебе благоволит. 9 На жуке, на этом скарабее, отдыхая долгие века, он баючит тяжестью своею отходящего ко сну жука. Центр всех центров и зерно всех зерен, сладкий, замкнутый в себе миндаль, ты до звезд до самых плодотворен. Мякотью своей вбирая даль, 5 ты всю тяжесть гирь с себя совлек, затянувшись твердой скорлупою вечности, в которой бродит сок. В высоте огромной над тобою 9 солнца раскалились до предела, сделав полный оборот. Но в тебе уже созрело то, что их переживет. ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ДРУГИХ КНИГ РИЛЬКЕ ИЗ КНИГИ «ЖЕРТВЫ ЛАРАМ» Гребни зданий стародавних, благовесту и конца нет. Глубь дворов. Лишь иногда в них синь одним глазком заглянет. Купидоны в каждой нише притомились, но смеются. Вкруг узорных ваз на крыше вязи роз резные льются. Дверца в паутине сонной. Солнце пробует украдкой стих под каменной Мадонной перевесть с латыни краткой. (С. Петров) Он — прахом пахнущий старик, но мил мне храм глубоколонный, в котором у любой колонны свой слышен зодческий язык. Соседний домик — в завитках, там купидоны в умиленьи, а рядом готика моленья возносит на худых руках. Мне casus rei понять легко. Сравненье из былого взято: собор напомнил мне аббата, а домик — даму рококо. (С. Петров) Скачет ветерок весенний, по дорожкам топоча, и касается сиреней солнце кончиком луча. Тишь. И лишь в болотной шири квакнут квакши и замрут. Проплывает жук в эфире, как оживший изумруд. И серебряные ромбы в сучьях паучиха ткет, и соцветий гекатомбы май охапками несет. (С. Петров) Томим бесконечной истомой богемский народный мотив. Мечтанья немые пленив, лелеет он грустью знакомой. Дитя его тихо поет, трудясь над картофельной нивой, и ночью он песнью тоскливой во сне моем снова встает. И если брожу, одинокий, вдали, на чужбине — опять в уме начинают звучать давно позабытые строки. (А. Дейч) |
