Да и само искусство — лишь еще один способ жить, и можно, живя как угодно, бессознательно готовиться к нему; в любом настоящем деле больше близости к искусству, соседства с ним, чем в этих призрачных полусвободных профессиях, которые, давая видимость близости к искусству, на самом деле отрицают и ненавидят настоящее искусство. Это — все журнальное дело, почти вся критика и три четверти того, что называется или желает называться литературой. Короче говоря, я радуюсь, что Вы преодолели искушение попасть на эту дорогу и избрали мужественный и одинокий путь в суровой действительности. Пусть наступающий год поддержит и укрепит Вас в этом решении. Ваш неизменно Райнер Мария Рильке. ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ РИЛЬКЕ, НАПИСАННЫХ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ Белая усадьба спала, да телега уехала в ночь куда-та, знает бог. Домик, одинок, закрылся, сад шумел и шевелился: после дождя спать не мог. Парень смотрел ночь и нивы то летел, не торопясь, между нами молчаливый неоконченный рассказ. Вдруг он замолк: даль сгорела Ведь и небосклон горит… Парень думал: трудно жить. Почему спасенья нет? — Земля к небесам гладела, как бы жаждала ответ. И помнишь ты, как розы молодые, когда их видишь утром раньше всех, все наше близко, дали голубые, и никому не нужно грех. Вот первый день, и мы вставали из руки Божья, где мы спали — как долго — не могу сказать; Все былое былина стало, и то что было очень мало, — и мы теперь должны начать. Что будет? Ты не беспокойся, да от погибели не бойся, ведь даже смерть только предлог; что еще хочешь за ответа? да будут ночи, полны лета и дни сияющего света и будем мы и будет бог. Родился бы я простым мужиком, то жил бы с большим просторным лицом: в моих чертах не доносил бы я, что думать трудно и чего нельзя сказать… И только руки наполнились бы моею любовью и моим терпеньем, — но днем работой-то закрылись бы, ночь запирала б их моленьем. Никто кругом бы не узнал — кто я. Я постарел, и моя голова плавала на груди вниз, да с теченьем. Как будто мягче кажется она. Я понимал, что близко день разлуки, и я открыл, как книгу, мои руки и оба клал на щеки, рот и лоб… Пустые сниму их, кладу их в гроб, — но на моем лице узнают внуки все, что я был… но все-таки не я; в этих чертах и радости и муки огромные и сильнее меня: вот, это вечное лицо труда. Все на полях: избушка уж привык к этому одиночеству, дыхает и лаская, как няня, потушает плачущего ребенка тихий крик. На печке, как бы спал, лежал старик, думал о том, чего теперь уж нет, — и говорил бы, был бы как поэт. Но он молчит; даст мир ему господь. И между сердца своего и рот пространство, море… уж темнеет кровь и милая, красавица любовь идет в груди больш' тысячи годов и не нашла себе губы, — и вновь она узнала, что спасенья нет, что бедная толпа усталых слов, чужая, мимо проходила в свет. * * * Я так устал от тяжбы больных дней пустая ночь безветренных полей лежит над тишиной моих очей. Мой сердце начинал как соловей, но досказать не мог свой слова; теперь молчанье свое слышу я — оно растет как в ночи страх темнеет как последний ах забытого умершего ребенка. * * * Я так один. Никто не понимает молчанье: голос моих длинных дней и ветра нет, который открывает большие небеса моих очей. Перед окном огромный день чужой край города; какой-нибудь большой лежит и ждет. Думаю: это я? Чего я жду? И где моя душа? ПРИЛОЖЕНИЯ Г. И. Ратгауз РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ (Жизнь и поэзия) Стефан Цвейг, хорошо знавший Рильке, оставил в своей книге воспоминаний «Вчерашний мир» (1941), завершенной им незадолго до смерти, замечательный портрет поэта. С благодарностью вспоминая почтивших его своей дружбой «мастеров златокованного слова», Цвейг отмечает: «Никто из них (поэтов начала века. — Г. Р.), пожалуй, не жил тише, таинственнее, неприметнее, чем Рильке. Но это не было преднамеренное, натужное… одиночество, вроде того, какое воспевал в Германии Стефан Георге; тишина словно бы сама ширилась вокруг него… он чуждался даже своей славы… Его голубые глаза, которые, когда он на кого-нибудь глядел, освещали изнутри его лицо, в общем-то неприметное. Самое таинственное в нем была именно эта неприметность. Должно быть, тысячи людей прошли мимо этого молодого человека с немного… славянским, без единой резкой черты лицом, прошли, не подозревая, что это поэт, и притом один из величайших в нашем столетии…»[3]. Рильке, пишет Цвейг, принадлежал к особому племени поэтов. Это были «поэты, не требовавшие… ни признания толпы, ни почестей, ни титулов, ни выгод и жаждавшие только одного: кропотливо и страстно нанизывать строфу к строфе, чтобы каждая строчка дышала музыкой, сверкала красками, пылала образами»[4]. вернуться Стефан Цвейг. Города, годы, люди (из книги «Вчерашний мир»). — «Литературная газета», 1 января 1972 г. |
