Вся тварь земная множеством очей

глядит в открытый мир. Лишь наши очи

погружены всегда в самих себя

и вольный мир не видят из капкана.

О том, что там творится, нам твердит

лишь облик зверя: малого ребенка

мы уклоним с пути и детский взор

насильно обратим назад, подале

от той открытости, что нам видна

в очах звериных, смерти не подвластных.

Лишь нам знакома смерть. Но вольный зверь,

как прошлое, давно отринул гибель,

и если он умрет, то в вечный мир

он перейдет, как осушенный кладезь.

От нас укрыто, скрыто навсегда

то чистое пространство, где цветы

незримо расцветают. Видим мир,

но мы неявленным обделены,

нездешним и ничем не охраненным,

той чистотой, которою мы дышим,

забыв желанья. Ею грезит часто

дитя, когда баюкают его, —

но лишь до пробужденья. Или смертник.

На грани смерти мы не видим смерть

и дерзко смотрим за предел, как звери.

Любовники, когда любимый им

не застит взора, смотрят изумленно:

что брезжит им порой, как бы ошибкой,

из-за плеча любимого?.. Но дальше

никто не видит, возвращаясь в мир.

Лицом всегда обращены к творенью,

свободы отблеск видя только в нем,

мы сами застим этот отблеск. Зверь

глядит сквозь нас безмолвно и спокойно.

Судьбой зовется это: быть вблизи,

вблизи, вблизи — и в вечном отдаленьи.

Когда бы был сознаньем наделен

спокойный зверь, идущий нам навстречу

своей дорогой, — он бы нас увлек

с собой иным путем. Но бытие

его неизмеримо, непостижно,

и чистый взор в себя не обращен.

Где мы — грядущее, он видит все,

себя — во всем, и чует исцеленье.

И все же теплый и тревожный зверь

изведал также вес и тяжесть горя.

Ведь и ему знакомо то, что нас

так часто поразит: воспоминанье.

Как будто все, к чему стремимся мы,

когда-то было ближе и безмерно

нежней, чем ныне. Здесь — отдалено,

там все вблизи дышало. После прежней

так зыбко-мнима новая отчизна.

        О, малой твари дивное блаженство —

она родного лона не покинет;

о счастье мошки, пляшущей под кровом

и в брачный час: весь мир — ей отчий кров.

Но погляди на полуробость птицы,

и вольной, и невольной от рожденья,

как будто бы она — душа этруска,

чей саркофаг, где мирно спит мертвец,

его спокойный облик украшает.

А как ушастый удивлен летун:

рожденный матерью, взлететь он должен.

Как бы пугаясь сам себя, он режет

крылами даль. Так трещина бежит

по чашке вдоль. И вечер, как фарфор,

разбит летучей мыши трепетаньем.

Но мы лишь созерцать обречены

и видеть все, но видеть безучастно!

Мир полнит нас. Мы все приводим в строй.

Все рушится. И рушимся мы сами.

        Кто нашу суть так омрачил, что мы,

как ни бунтуй, похожи неизменно

на уходящего? Как он, взойдя

на холм высокий, на родные долы

в последний раз глядит, и медлит, ждет,

вот так и мы живем, всегда прощаясь…

Чтобы однажды я, на исходе жестокого знанья,

славу запел и осанну ангелам благосклонным.

Чтоб ни один из звонких и грозных молотов сердца

не отказал вдруг, коснувшись робких и скромных или

плачущих струн. Чтобы лик мой омытый

вспыхнул нетленней; чтоб чистыми был он слезами

залит. О как тогда рад я вам буду, ночи

горькие. Что же я раньше пред вами, безутешные сестры,

не преклонял колен; простоволосые, что ж я

раньше-то в вас не укрылся. Ах мы, растратчики горя,

Видим все наперед и смотрим в печальные дали,

ждем — может, кончится. А ведь оно, ведь оно —

наша листва неопавшая, вечная темная крона,

нашего года время одно — а не просто

время, — пространство наше, пристанище, почва и корень.

Правда, как чужды для нас переулки города скорби,

где тишиною прикинулись скрежет и грохот,

где, отлитые из пустоты, вздыбились монументы:

толп позлащенный гам и спесивая бронзовость статуй.

О, как бесследно смёл бы ангел их площадь,

где — утешенья символ — стоит с иголочки церковь:

вечно чиста, пуста и закрыта, как почта в субботу.

А вокруг бушуют прибоем утехи базара:

вон — качели свободы! вон — скоморохи успеха!

И затейливый тир, где насурьмлённое счастье

целями мельтешит и рассыпается жестью,

если удачлив стрелок. И бредет он, хмелея, дальше —

от успеха к смеху; и манят, зовут балаганы,

бьют в барабаны, трещат. А только для взрослых

есть развлеченье особое — как размножаются деньги;

не для потехи, нет, — по науке! Чресла металла,

всё, весь процесс, без прикрас — и как поучительно всё,

как плодотворно…

…Но сразу, о сразу за этим —

за последней планкой забора с плакатом «Бессмертно» —

за рекламой горького этого пива, что пьющим

кажется сладким на вкус, коль зрелища есть на закуску… —

за последнею планкой, прямо за ней — оно.

Дети играют, безмолвны объятья влюбленных —

в стороне от дорог, на скудных лугах, — и вольготно псам.

Что тебя, юноша, дальше влечет? Не влюблён ли

в жалобу юную?.. Дальше, за ней, по лугам. А она:

— О, еще далеко. Вон там мы живем… — За нею, дальше.

Как его трогает поступь ее! А плечи, а шея…

Будто царского рода она. Но вот он отстал, отвернулся,

только махнул рукой… Зачем ему? Жалоба только.

Из умерших лишь самые юные, те, кто еще пребывает

в самом преддверии вечности — в спокойствии отвыканья, —

преданно следуют ей. Девушек терпеливо

ждет она, ласкова с ними. Смущенно покажет,

что на ней есть; жемчуга страданий, терпенья

легкий покров. — А юношей сопровождает молча.

Но на их земле, там, в долине, одна из жалоб —

тех, что постарше, — приветит его. Расскажет:

— Славен был род наш однажды, древен. Отцы промышляли

рудным делом в горах. И поныне порою

у людей ты встретишь граненый осколок пра-скорби

или гнева остылый шлак — наследье угаснувших лав.

Это всё оттуда. Наш род был богат. —

И неспешно ведет его по стране необъятной жалоб,

говорит: — Вот колонны храмов, а вот руины

тех крепостей, откуда страной управляли

наши цари. Вот взметнулись до неба

сосны слез, вот поляны скорби в цвету

(что живым знакома лишь по нежным и легким листьям),

там вон кони печали пасутся в лугах, — а порою

птица взлетит и стелется низко над ними,

и далёко в пространстве очерчен горестный клич.

А ввечеру ведет его к давним гробницам

древней династии жалоб, к прорицателям их и сивиллам.

Ночь же сойдет — замедляют шаг они; вскоре

месяц восходит и неусыпным надгробьем

над землею царит, будто брат того, что над Нилом, —

величавого сфинкса; молчанья и тайны символ.

И они главе дивятся венчанной, навеки

человечества лик положившей на чашу

звездных весов.

Как вобрать это все взгляду, от ранней смерти

захмелевшему? Неотрывно смотрит —

и, гляди, взлетела в испуге сова

и щеки его, по-неземному округлой, коснулась

медленным росчерком реющих крыл,

и начертала для нового слуха —

слуха Аида — на развороте

белой страницы неописуемый абрис.

Выше глядят, на звезды. Новые. Звезды страданья.

Жалоба их называет: — Видишь,

там вон? То — Всадник. Вон Посох. Яркое то созвездье —

Корона плодов. А к полюсу дальше —

там Колыбель, Дорога, Книга пламени, Кукла, Окно.

В южном же небе чистым и ясным блеском,

как на господней ладони, сверкает «М» —

Материнский венец…

Но загробному гостю пора, и старшая жалоба молча

доведет его до ущелья,

где в сиянье луны искрится

радости ключ. Она его называет

благоговейно, говорит: — А к людям

он придет полноводным потоком.—

Постоят у подножья скалы.

И она его, плача, обнимет.

Одинокий, уходит он в горы пра-скорби.

И даже звука шагов не вернет его смолкнувший жребий.

Но пробуди они в нас, изначально мертвые, притчу, —

может, они нам покажут лещину в веселых сережках,

склоненных, или скажут

о дожде, что падет на темную землю весною.—

И мы, что мечтаем о счастье

возвышенья, вдруг прослезимся,

ошеломленные счастьем,

что к нам нисходит.