К они его в себе несли, чтоб он был и правил в этом мире, и привесили к нему, как гири, (так от вознесенья стерегли) 5 все соборы о едином клире тяжким грузом, чтобы он, кружа над своей бескрайнею цифирью, но не преступая рубежа, 9 был их будней, как часы, вожатый. Но внезапно он ускорил ход, маятником их сбивая с ног, 12 и отхлынул в панике народ, прячась в ужасе от циферблата. И ушел, гремя цепями, бог. Их приготовили к игре постфактум, как будто дело за апофеозом, что примирит их с предыдущим актом, и каждого — друг с другом и с морозом. 5 Иначе — словно не было конца. И тщетно в поисках имен карманы обыскивали тщательно. С лица у губ следы тоски смывали рьяно: 9 их не сотрешь — видны сквозь белизну. Но бороды торчат ровней и тверже, по вкусу сторожей чуть-чуть подмерзши, 12 чтоб с отвращеньем не ушли зеваки. Глаза повертываются во мраке зрачками внутрь и смотрят в глубину. Для того ль рука дана мне, чтоб я тоску отгонял? На старые камни каплет влага со скал. 5 Я слышу лишь стук капели. И сердце вместе с ней рвется в то же ущелье, или чуть быстрей. 9 Хоть бы, капли рассея, появился бы зверь… Где-то было светлее… Да что мне теперь?.. Еще пока есть небо над тобой, и воздух — рту, сиянье света — глазу, но вот, представь, все станет камнем сразу, вкруг сердца грозно выросшим стеной. 5 Еще в тебе есть «завтра» и «потом», «когда-нибудь» и «через год», и «вскоре». Но станет это кровью в каждой поре, непрорывающимся гнойником. 9 А то, что было — то сойдет с ума. От смеха содрогнется вся тюрьма, и этот хохот — признак, что ты спятил. 12 На место бога станет надзиратель, и грязным глазом он заткнет глазок. А ты — ты жив еще. И он — твой бог. В глазах рябит. Куда ни повернуть их — одни лишь прутья, тысяч прутьев ряд. И для нее весь мир на этих прутьях сошелся клином, притупляя взгляд. 5 Беззвучным шагом, поступью упругой описывая тесный круг, она, как в танце силы, мечется по кругу, где воля мощная погребена. 9 Лишь временами занавес зрачковый бесшумно поднимается. Тогда по жилам бьет струя стихии новой, чтоб в сердце смолкнуть навсегда. Завороженная: в созвучьях мира нет рифмы совершеннее и строже, чем та, что по тебе проходит дрожью. На лбу твоем растут листва и лира. 5 Ты вся, как песнь любви, из нежных слов, слетевших наподобье лепестков с увядшей розы, чтоб закрыть глаза тому, кто книгу отложил из-за 9 желания тебя увидеть. Как будто прыжками стройный стан заряжен, но медлит с выстрелом, покуда знак 12 не дан, и ты вся слух, и взгляд твой влажен, как у купальщицы в пруду лесном, оборотившемся ее лицом. Святой поднялся, обронив куски молитв, разбившихся о созерцанье: к нему шел вырвавшийся из преданья белесый зверь с глазами, как у лани украденной, и полными тоски. 8 В непринужденном равновесьи ног мерцала белизна слоновой кости, и белый блеск, скользя, по шерсти тек, а на зверином лбу, как на помосте, сиял, как башня в лунном свете, рог и с каждым шагом выпрямлялся в росте. 12 Пасть с серовато-розовым пушком слегка подсвечивалась белизной зубов, обозначавшихся все резче. И ноздри жадно впитывали зной. Но взгляда не задерживали вещи — он образы метал кругом, замкнув весь цикл преданий голубой. Будто лежа он стоит, высок, мощной волею уравновешен, словно мать кормящая, нездешен, и в себе замкнувшись, как венок. 5 Стрелы же охотятся за ним и концами мелкой дрожью бьются, словно вспять из этих бедер рвутся, — он стоит — улыбчив, нераним. 9 Только раз в его глазах тоска болью обозначилась слегка, чтоб он смог презрительней и резче выдворить из каждого зрачка осквернителя прекрасной вещи. |
