Дорогу выбрали не так чтобы главную – Брест – Кобрин, но тоже достаточно оживленную, чтобы поймать «рыбку». Выждали до ночи. Ночью все начиналось и ночью, но уже следующей – заканчивалось. Действовали мы в три этапа. Первый – прикрытие разведывало местность и находило затопленные участки, особенно классно, если вообще рядом оказывалось болотце. Я ложилась в схроне недалеко от дороги, и меня прикрывали дерном. Если привыкнуть и не обращать внимание на клаустрофобию, назойливо твердящую, что схрон очень похож на могилку, то все очень хорошо. Харви и Освальд занимали позиции в двух других углах воображаемого треугольника с дорогой посредине. Ли контролировал с двумя автоматчиками дорогу дальше, а основные силы, в количестве четырех солдат, размещались за болотцем или речушкой – главное, чтобы немцы два раза подумали перед тем, как их начать преследовать.

Так, схоронившись, мы ждали до утра, а то и до середины дня, когда на дороге, наконец, появлялась легковушка. Как правило, количество охраны в сопровождающих грузовиках нас не сильно напрягало. Сначала стреляла я в развалившуюся на заднем сиденье «рыбку», мои снайперы тут же повторяли выстрелы и валили всех, кто вообще находился в машине. Ли, Харви и Освальд с недавних пор взяли глупую привычку стрелять еще и в затылок тому, которого я валила. Это мне что-то явно напоминало – три пули в одной черепушке и неизвестно с какого направления, но я только внаглую посмеивалась – должны же ребята оправдывать свои прозвища?

После выстрела я тихо вползала в свой схрон, как улитка в ракушку, и замирала. Дальше играло уже прикрытие. Они отвлекали на себя автоматными очередями охрану и уходили в глубь лесов. Иногда с боем. Дававшееся естественное преимущество в виде болотца они использовали на полную катушку, и немцы, постреляв в глубь леса с бережка, дальше преследовать не решались и через некоторое время укатывали в своем направлении, только уже с двумя-тремя трупами.

Ночью прикрытие возвращалось, вызволяло меня из схрона, снимало Харли и Освальда с их позиций, иногда из таких же схронов, иногда с деревьев, и мы радостной толпой перлись обратно.

Все хорошее когда-нибудь кончается – вот должна же была учитывать это неписаное правило, а нет, решила, что хорошее может продолжаться вечно.

Первую глупость сделала я сама, когда решила, что дорога не так сильно изгибается, чтобы мы не могли за ней следить. Во-вторых, схрон устроила почти на открытом месте, только немного прикрытом редкими кустиками. Сначала все шло по отработанному плану. Машина легковая (черт ее знает, какой модели), за ней два грузовика – не проблема, отстреляемся и уйдем. Немцы хрен узнают, откуда стреляли.

Я выстрелила, Харви и Освальд дуплетом повторили, и машина вильнула в сторону, заваливаясь в кювет. Немцы, ясно, тут же давай выпрыгивать и стрелять во все, что движется. Мои автоматчики ответили – ну, все как всегда… И тут со стороны Ли донеслась такая стрельба, что я чуть не выскочила из схрона. Часто и глухо отзывалась «мосинка» – уж ее-то я ни с чем не перепутаю. А потом крик:

– Собаки! Собаки, мать вашу! Уходите!

Уходить? Куда? Перед нами человек сорок немцев! Встанешь – расстреляют как в тире! Лежу, матом гну и не знаю, что делать! Впервые… Глупо-то как!

А тут еще немцы стреляют – глупо так стреляют, наугад, по полю. Я даже не поняла, что это. Рвануло, обожгло ляжку. Только и охнула. Мамочки… Больно…

Лежу, пошевелиться боюсь, только чувствую, как становится мокрой одежда, будто в лужу плюхнулась. Слезы из глаз льются и кровь льется – и то, и другое не остановить. Да и не хочется…

Очнулась от того, что мокро стало не только спереди, но и на спине. Холодно и мокро. А надо мной небо. Плывет. И ветки плывут. И я плыву на плоту. А с боков мальчишки мои идут и плот этот толкают.

– Ли?

– Товарищ Иванова… как вы?

Нога дергается и жжет, но перевязана и, кажется, даже в лубке. Как подумала, что ранена, так сразу слезы хлынули.

– Мальчики, – шепчу, – больно-то как!

– Сейчас дойдем, товарищ Иванова, и будет все хорошо. Держитесь! Скоро… скоро уже…

– Ли? – опять спрашиваю я.

– Погиб.

Пытаюсь привстать:

– Кто? Кто еще?

– Здесь только Освальд и нас двое. Остальные там…

Я откидываюсь и плачу, уже не вытирая слез. Ли – Бегунков Владимир Юрьевич, из Саратова, двадцать три года. Харви – Проценко Александр Павлович, Белая Церковь, сорок два года. Остальные – Егор, Паша, Юра, Гена… Вот и повоевала, девочка…

Мысль о польском рейде не шла у меня из головы. Но для того, чтобы что-то придумать, надо думать. А в лагере было для этого слишком шумно. Ну, я и пошел побродить по лесу. Там тихо и никто не мешает мозгами пораскинуть, как сие дело провернуть. Сколько я бродил, не знаю, но на одной полянке наткнулся на нашу полуторку. В кузове у нее какие-то ящики были. Заглянул я туда, а там «мечта Олегыча» лежит – помповушки.

«Ну, – думаю, – он как раз на поправку пошел. Вот и будет ему подарок».

Осмотрел я грузовик. И задумался. Досталось ему, конечно, капитально, но вроде двигатель не совсем в хлам разбит. А радиатор дырявый и воды в нем нет. Порывшись в кузове, нашел пару канистр и из ближайшего болота воды набрал и в радиатор, сколько влезло (а влезло мало, ибо тек он), и в канистры. Сел за руль, попробовал – завелась. Как я до лагеря доехал, сам не знаю – думал, не дотянет. Но хоть и в клубах пара, но доползла машинка туда. Загнал я ее под навес, заглушил. Достал из кузова одну «помпу» – и к Олегычу.

– Вот, – говорю, – подарочков привез тебе. Таких вот, – и протягиваю ему ствол. – Правда, сколько их там в машине, не знаю. Не считал, так что, как выздоровеешь, сам пересчитаешь.

Не успел я после вручения Олегычу подарочка уйти, как из госпиталя и он собственной персоной вышел. И сразу к грузовику. О чем они там с Петровичем говорили, я не слышал, но зато имел возможность наблюдать, как Сергея докторша в госпиталь, как нашкодившего котенка, за шиворот отвела. И, судя по ее жестикуляции, особой радости от того, что пациент сбежал, она не испытывала.

Взял я подарочек и офигел, поскольку это была та самая, знаменитая «окопная метла», «винчестер 12» в армейском исполнении. Из санчасти я, конечно, бессовестно удрал, пользуясь тем, что доктора не было, и сразу пошел к грузовику. Все встречные смотрели на меня почему-то с удивлением. «Странно… – подумал я, – чего они таращатся так, как будто я с луны свалился?» Но тут я, наконец, добрел к грузовику, возле которого колупались уже ремонтники, забрался кое-как в кузов и начал смотреть, чего там есть. Обнаружилось там еще девяносто девять братьев того «винчестера», что был у меня в руках, принадлежности к ним, длиннющие ножевые штыки (на фига они для ружья?) и патроны, приблизительно штук по сто пятьдесят на ствол. Ружья все были в консервационной смазке, патроны (картечь 00) тоже надежно укупорены. Подошел Петрович, запрыгнул в кузов.

– О, «метелки окопные» притащили! – удивился он. – Хорошие штуки, да… Помню я… – тут он резко осекся. Я сделал вид, что его оговорки не заметил.

– Петрович, свистни, наверно, народ, пусть все это сразу возле оружейной мастерской разгрузят, да поищи еще столяров-краснодеревщиков, если есть такие.

– А зачем столяры? – поинтересовался Петрович.

– Да есть у меня мысль по переделке этих винчестеров, – ответил я ему. – Смотри, убираем приклад на фиг, вместо него складной делаем, или рамочный, или как на «эмпэшке» немецкой, потом делаем нормальную пистолетную рукоятку удобную и увеличиваем магазин до восьми патронов. Замечательная вещь получится!

– Ага, понял! – Петрович спрыгнул с грузовика и помог слезть мне.

– Петрович, а ты не в курсе, а откуда они вообще оказались у нас, эти помповухи? В смысле не в лагере, а в России? – спросил я.

– Да слышал я, что закупали их в первую войну с германцем, – ответил Петрович. – Эти и девяносто седьмые «винчестеры». Помню, у соседа такой был, он его с войны домой принес. Хвалил очень, хорошая штука, говорил, надежная!