С годами Шарль и Борэн все углубленнее изучали окружающий мир. В первых классах Жан Гриншер на латинском языке кратко рассказывал ребятам о небе, огне, воздухе, воде, земле и прочем. Теперь те же понятия изучались более углубленно. Хотя нам сегодня, с высоты XXI столетия, странными бы показались вопросы, которые задавались ученикам:

— Холоден воздух или тепл?

— Сух ли воздух или сыр?

— Почему воздух не гниет?

— Земля тяжелее или вода?

— Земля воды или вода земли студенее?

— Много ли на свете ветров?

В XVII веке люди еще очень мало знали о законах природы. Мир только стоял у порога научной революции.

Многие ученики не знали правильных ответов на вопросы мироздания.

— Движется Земля или не движется? — спрашивал по-латыни учитель. И ученик на латинском же языке отвечал:

— Движимой ей быть не можно. Если бы эта непостижимой тяжести махина движение имела, то от ужасной силы сего движения в прах бы рассыпалась.

— Есть другие мнения? — спрашивал Жан Гриншер и обводил глазами класс.

Вставал Борэн и отвечал:

— Некоторые ученые люди доказывают, что все планеты около Солнца движутся и Земля — тоже. Солнцу в Земле никакой нужды нет, а Земля без него пробыть не может, принуждена тепла искать. Не огонь в поварне перед воткнутым на вертел мясом оборачивается, а мясо на вертеле у огня кругом вертят.

— И ты кому веришь? — спрашивает учитель.

— Примеру о вертеле, — искренне признался Борэн.

— А прежде всего самому надо много читать и составить свое представление о мире! — назидательно заметил Жан Гриншер и тут же преподнес им один из уроков познания:

— Знайте, ребята, учиться тоже надо уметь. Ну-ка ответьте мне на вопрос: от всякой науки понемногу лучше знать или одному чему-нибудь основательно учиться лучше?

Шарль и Борэн переглянулись, перебросились словами, и Шарль поднял руку.

— Лучше как можно больше знать, — громко сказал он, — а потому разных наук надо касаться.

— А у кого другое мнение? — спросил учитель.

Другого мнения не было. Шарль хорошо сформулировал ответ, к тому же к его мнению уже прислушивались.

— А здесь ты, Шарль, не прав, — посадил его движением руки учитель и пошел вдоль столов. — Кто от всего понемногу знает, тот, можно сказать, не знает ничего. Потому умные люди советуют: лучше одному чему-нибудь учиться, нежели от всего помаленьку знать.

— А разве нельзя постепенно, сначала одну, потом другую, потом третью науку освоить?

— Можно, — согласился учитель, — но для этого человеку надо триста или четыреста лет на земле жить. А вот ту науку, которой вы свою жизнь посвятить хотите, в самом деле надо по частям изучать, чтобы до самой глуби добраться. Посему-то Платон к метафизике, Сократ к нравоучению, Демокрит к физике, а главный механик Архимед к математике прилепились. А кто все части сразу одной науки изучить желает, что целый у лошади хвост одним разом вырвать хочет, чего никогда не сделает. А если будет по одному волосу рвать, то через несколько часов и весь хвост выщипать может. — Учитель обвел глазами класс: все ли внимательно его слушали, и хитро, прищурившись, спросил напоследок:

— Ну-ка, а кто мне скажет: беречь или наживать труднее?

— Конечно, наживать! — наперебой отвечали ребята, дети в основном богатых родителей.

— А что же человеку к сбережению легче, а к приобретению тяжелее всего? — спросил учитель и, видя растерянные глаза учеников, ответил, высоко подняв указательный палец: — Наука!

А еще Шарль увлекся поэзией — делом, которое займет большое место в его творчестве. Он начинает осваивать рифмы.

«Сочинять стихи мне нравилось больше, чем писать прозу, — признавался он в „Мемуарах“, — и иногда они мне так удавались, что учителя спрашивали, кто их написал». И в другом месте: «Я замечал, что те из моих товарищей, которые хорошо слагали стихи, продолжали этим заниматься. Этот талант — от природы, и проявляется он с детства». Он читает «Размышления» Декарта. Позже он познакомится с другими сочинениями великого Декарта: «Речью о методе», а также тремя маленькими исследованиями — «Диоптрикой», «Метеорами» и «Геометрией», о которых так часто говорилось в их доме.

Во время одного из перерывов внимание Шарля привлек толстый фолиант, который принес в класс юный граф де Костер. Переплет книги был из желтого сафьяна, на нем блестел ярко начищенный герб Франции. А когда невзрачный мальчишка, обладатель книги, раскрыл ее, все увидели титульный лист, на котором золотыми буквами было выведено заглавие: «Роспись всех знатных родов Франции». Шарлю удалось полистать книгу, и он испытал болезненное чувство ущербности: «Почему его фамилии нет в этой книге?»

Дома Шарль спросил у отца, почему они не дворяне.

— А ты хотел бы быть дворянином?

— Очень!

— А почему?

— Я был бы тогда Шарль де Перро, и меня бы все уважали!

— А ты думаешь, меня меньше уважают, хотя я не дворянин?

— Да, меньше! Ведь твоей фамилии нет в «Росписи всех знатных родов Франции»!

— Тогда послушай. Однажды я защищал в суде одного дворянина, которому бедность мешала иметь слугу. Но он так кичился своим дворянским званием, что никак не хотел засыпать без слуги. Знаешь, за что он был арестован?

— За что?

— За то, что поздним вечером, и в хорошую погоду, и в дождь, и в снег, он, вооруженный, подстерегал случайного прохожего и под дулом пистолета вел его к себе домой. Там он отдавал перепуганной жертве три приказа: «Стащи сапоги!», «Постели постель!», «Убирайся вон!».

— Его осудили?

— Нет, я спас его от тюрьмы. Построил же я защиту именно на том, что он не ремесленник, не торговец, а дворянин и поступал в соответствии со своим званием. Разве ты хочешь быть нищим, но чванливым дворянином?

Но шли годы, а мечта о дворянском звании у Шарля не исчезала, а только росла.

Перро мог бы блестяще окончить коллеж. Однако это учебное заведение ему пришлось бросить. Почему? Об этом он сам подробно напишет в своих «Мемуарах»:

«Поскольку я был самым юным и в то же время одним из самых сильных учеников в классе, учитель очень хотел, чтобы по истечении двух лет учебы я защитил диссертацию; но отец и мать посчитали это ненужным из-за расходов, необходимых для этой церемонии, самых бесполезных по их мнению, какие можно сделать. Учитель был настолько расстроен, что заставлял меня молчать, когда я хотел спорить с теми, кто собирался защитить диссертации. Я осмелился сказать ему, что мои аргументы лучше, чем у других, что они новы, а их — затерты и стары. Я добавил, что не буду извиняться перед ними за подобную манеру говорить, потому что я знаю только то, чему научил меня он. Он вторично приказал мне молчать, на что, поднимаясь с места, я ему ответил, что раз мне не дают отвечать, что раз никто больше не будет спорить со мной, а мне запрещено дискутировать с остальными, то мне нечего больше делать в классе. Говоря это, я поклонился учителю, всем ученикам и вышел из класса. Один из моих друзей, Борэн, который меня очень любил и который все время был рядом со мной, потому что весь класс обрушился на него неизвестно за что, тоже вышел и пошел со мной. Мы пошли в Люксембургский сад, где, размышляя о только что совершенном нами поступке, решили не возвращаться больше в класс, а учиться самостоятельно.

Эта выходка имела счастливое завершение, ибо если бы мы заканчивали учебу обычным путем, мы бы, очевидно, ничего не делали. Мы выполняли свое решение, и в течение трех или четырех последующих лет Борэн почти ежедневно приходил ко мне домой с 8 до 11 часов утра и с 3 до 5 вечера. Если я и знаю что-нибудь, то именно благодаря этим годам самостоятельных занятий. Мы прочли почти всю Библию, „Историю Франции“, много переводили, читали Вергилия, Горация, Корнеля и большую часть других классических авторов, отрывки из произведений которых у меня сохранились до сих пор. Очень полезным был наш метод работы с этими фрагментами. Один из нас читал главу и после прочтения диктовал по-французски резюме, которое каждый из нас записывал. Так мы одновременно учились переводить и делать выписки. Летом, после 5 часов, мы ходили гулять в Люксембургский сад. Так как Борэн был прилежнее меня, он и после возвращения домой еще читал и потом пересказывал мне».