Шарлю приходилось заниматься самыми разными делами и встречаться с разными людьми. Вот, например, его встреча с королевскими архитекторами господами Бюлли и Блонделем — по поручению Кольбера он принял их в своем кабинете в Лувре.

Архитекторы расстелили свои чертежи на столе, и начался профессиональный разговор о будущем облике Парижа.

— Вы хотите иметь представление о внешнем виде Парижа? — сразу же спросил толстяк Бюлли. — Я уверен, что вы никогда не поднимались на башню собора Парижской Богоматери. Поднимитесь! Только оттуда вы увидите, что город кругл, как тыква. Штукатурка, то черная, то белая, составляет две трети его строительного материала и указывает на то, что он стоит на известковой почве. Дым, вечно поднимающийся из его бесчисленных труб, скрывает от нас остроконечные верхи колоколен…

(Шарль конечно же бывал на башне собора Парижской Богоматери. Он вспоминал: облака действительно образуются от густого дыма над зданиями, так что испарения становятся ощутимы для глаз.)

Город уже не вмешался в старые границы. На чертежах Шарль увидел, как будут застраиваться окраины Парижа. Он не мог не пожалеть об этом: окрестности Парижа прелестны, таких садов и аллей не встретишь ни в одном другом городе мира.

Шарль сказал об этом своим визитерам.

— Вы правы, господин Перро! — подхватил второй архитектор, Блондель. В отличие от коллеги, он был высок, строен и немногословен. — Но другого пути у нас нет. Город надо не только расширить, но еще и разгрузить. Иначе он попросту не выдержит своей тяжести!

— Поясните вашу мысль, — попросил Шарль.

— Для постройки Парижа, как вы, конечно, знаете, приходилось брать камень в его окрестностях, а требовалось его немало. Пришло время, и по мере роста города его предместья стали строиться на местах прежних каменоломен. Этим объясняются те ужасающие впадины и пустоты, которые образовались под домами во многих местах города. — Блондель маленькой указательной палочкой, которую он вынул из кармана камзола, стал водить по чертежу. — Всё предместье Сен-Жак, улица Арфы и даже улица Турнон расположены над бывшими каменоломнями. Вот здесь пришлось возвести пилястры, чтобы поддерживать груз домов…

Так начал реализовываться план расширения Парижа. Дело было не только в увеличении территории старого города. Новые кварталы, построенные по плану архитекторов Бюлли и Блонделя, должны были украсить облик столицы, чтобы он соответствовал блеску и величию монархии Людовика XIV. Предусматривалось расширение территории Парижа на северо-запад. На месте древних укреплений проектировались озелененные «променады» (места для гуляния), положившие начало будущим знаменитым бульварам. По плану Бюлли и Блонделя, поддержанному Перро и утвержденному Кольбером, оформлялись и архитектурно укреплялись парадные въезды в город, для чего строились ворота в виде триумфальных арок: Сен-Дени, Сен-Мартин, Сен-Бернар и Сен-Луи.

По долгу службы и по велению сердца Шарль Перро внимательно следил за всеми литературными событиями. В 1676 году Жан Расин издает свой сборник трагедий. В предисловии он полемизирует с Перро.

В свою очередь, Шарль Перро решительно встает на защиту современного романа, нового жанра, отвергнутого приверженцами классицизма. Он принимает у себя писателя Скаррона и дает высокую оценку его произведению «Перелицованный Вергилий», а также поддерживает переведенный на французский язык роман М. Сервантеса «Дон Кихот». А годом позже публикует статью «Традиции поэмы бурлеска итальянца Тассони», в которой доказывает, что этот жанр имеет большие перспективы в современной литературе.

Во время одной из ежедневных встреч с Кольбером Перро узнает о нововведении своего патрона: Римская академия, основанная Ришелье в 1668 году, переходит под юрисдикцию Королевской академии живописи и скульптуры.

…28 октября у Шарля родился второй сын. Его назвали именем отца — Шарль.

В начале года Париж был взбудоражен таинственными случаями внезапных смертей состоятельных людей. Носились слухи о существовании какого-то общества магов и колдунов, о некоем загадочном смертельном «порошке наследства».

Говорили, что два итальянца Экзили и Дестинелли, отыскивая «философский камень», нашли секрет такого яда, который не оставляет после себя никаких следов. Мадам де Бренвильер первая испытала яд и отравила за один раз своего отца, генерала д’Обре, двух братьев и сестру. Их похоронили, и ни у кого не возникло ни малейшего подозрения относительно виновницы их кончины, и если бы посредник, передававший яд, случайно не проговорился, мадам де Бренвильер так и осталась бы единственной наследницей огромного состояния.

Тайна все же раскрылась, преступница оказалась под судом. Процесс вызвал в Париже небывалый шум, но после казни маркизы де Бренвильер, этого «чудовища в женском обличье», как ее тогда называли, дело посчитали законченным.

Однако вскоре в полицейское управление стали поступать сообщения от священников парижского собора Нотр-Дам (собора Парижской Богоматери), в которых указывалось, что «великое множество прихожанок на исповеди каются в том, что они отравили своих мужей».

Начальник полиции господин де ла Рейни не придал этим сведениям особого значения и вспомнил о них лишь тогда, когда еще несколько состоятельных людей умерли внезапной смертью.

…Все эти факты, конечно, не прошли мимо Шарля Перро. Как человек, занимавший высокий государственный пост, он одним из первых узнал имена двух главных отравительниц и не слишком удивился их поступкам. Он знал гадальщицу Ла Вуазен, хорошо известную всей столице. Шарль Перро и сам однажды обращался к ней за советом. Гадальщица получала хорошие гонорары, но известно: кто имеет много — хочет получить еще больше. И Ла Вуазен решила извлечь пользу из новоизобретенного порошка. Она стала предсказывать наследникам смерть их богатых родственников, причем бралась и на деле исполнить свои предсказания. К ней присоединились Ла Вигуре, такая же колдунья, как и она, и два священника, Лесаж и д’Аво.

Король приказал учредить особую уголовную палату для рассмотрения дела. Ее председателем был назначен де ла Рейни, заведовавший полицией.

На суде первой допрашивали Ла Вигуре. Она ни в чем не созналась и твердила, что полностью невиновна.

Когда ее приговорили к смертной казни, она велела сказать председателю суда господину Лувуа, что откроет ему несколько важных тайн, если он пообещает спасти ей жизнь. Лувуа не принял предложения.

— Пытка сумеет развязать ей язык! — сказал он.

Ответ был передан осужденной.

— Хорошо! — сказала тогда Ла Вигуре. — Теперь он ничего не узнает!

И действительно, присужденная к ужасным мучениям, она перенесла их, не сказав ни слова. Твердость ее воли была удивительной, ибо пытка была самая ужасная, так что даже доктор объявил, что если не перестанут мучить осужденную, то она сейчас же умрет. Отправленная на другой день утром на эшафот, Ла Вигуре просила позвать к себе судей. Те поспешили к ней, полагая, что Ла Вигуре хочет им в чем-нибудь признаться. Но оказалось, что она позвала их только для того, чтобы передать господину Лувуа, что она сдержала свое слово.

— Будь он на моем месте, — добавила она, — быть может, он того бы не исполнил.

Потом, обратившись к палачу, прибавила:

— Ну, любезный, оканчивай свое дело!

И с этими словами пошла к виселице.

Когда Ла Вуазен рассказали со всеми подробностями о казни Ла Вигуре, она воскликнула:

— Что ж, Ла Вигуре была хорошей девушкой, с твердым характером! Но она приняла худое решение: я не поступлю так, как она, — я обо всем скажу.

Тем не менее Ла Вуазен также была подвергнута ужасным пыткам и сожжена на костре 2 февраля 1678 года.

Подробности этой казни сохранились в письме Шарлю Перро маркизы Мари де Севинье:

«Ла Вуазен уже в понедельник знала, что она приговорена к смерти. Удивительно, что в тот же вечер она сказала тюремным сторожам: „Что же, разве мы не отпразднуем день заговенья?“ В полночь она сидела с ними за одним столом и ела все, что ей подавали на стол, потому что этот день был не постный; она пила много вина и пропела до двадцати застольных песен. Во вторник Ла Вуазен перенесла обыкновенную и чрезвычайную пытки; несмотря на это, она с аппетитом обедала и спала восемь часов; после этого она имела очную ставку с госпожами Дре и Ферон и со многими другими лицами. Неизвестно, что она говорила; предполагают, что слова ее должны были заключать в себе много странностей и вольнодумства. Вечером она ужинала и, несмотря на то, что была измучена всем телом, снова начала беситься и развратничать, как и накануне. Ее стали стыдить, усовещать и сказали, чтобы она думала лучше о Боге и вместо этих развратных песен пела бы лучше молитвы. Ла Вуазен действительно пропела две молитвы, — „Аве Мария“ и молитву Богородице, о которых ее просили, но только в насмешливом тоне. Среда прошла так же, как и вторник: мыслями своими Ла Вуазен далека была от всего святого и ни за что не соглашалась принять к себе духовника. Наконец, в четверг, в день, предшествовавший казни, ей ничего не хотели дать, кроме одного бульона; она за это ругалась, бранилась, ибо боялась, что не будет иметь силы говорить перед лицом своих судей. Из Венсенна Ла Вуазен была отправлена в карете в Париж; она задыхалась от злости и была в волнении; ей предложили позвать священника и исповедаться, но она не согласилась. В пять часов ее связали и она, одетая в белое платье, была посажена в телегу. Это, особенного покроя, белое платье надевалось на тех, кого присуждали к сожжению на костре. Лицо Ла Вуазен было весьма красно, кровь волноваться в ней не переставала, и она снова с презрением оттолкнула от себя священника, не согласившись даже поцеловать Святое Распятие. Госпожи Шон, Сюлли, графиня Суассон и многие другие особы смотрели из дворца Сюлли в то время, когда ее везли. В соборе Парижской Богоматери она никак не соглашалась принести Богу покаяние за свои грехи, и на лобном месте, где ей нужно было выйти из телеги, она всеми силами защищалась, чтобы только в ней остаться. Но ее силой вытащили из телеги и, связанную по рукам и ногам железными оковами, посадили на костер. В то время, когда клали около нее солому, она разражалась гневом и проклятиями; пять или шесть раз она отбрасывала от себя солому; но наконец пламя увеличилось, схватило ее… и она исчезла из виду. Пепел, оставшийся после ее праха, разнесся по воздуху — такова была кончина Ла Вуазен, известной по своим преступлениям и по своему беззаконию».