Беда заключалась в том, что если Гидаль начинал «подкрепляться», то обычно доходил до весьма высокого градуса и надолго выходил из строя. Так или иначе, но, найдя гостеприимное кафе, генерал прекрасно в нем обосновался и оказался вне игры.

Не лучше обстояло и с Лагори.

Заняв место Ровиго в министерстве полиции, он вдруг почувствовал себя весьма неуютно. Попросту говоря, не разбираясь в сложных проблемах, весьма от него далеких, он не знал, что делать дальше. Обратиться за справкой было не к кому — чиновники министерства, напуганные арестом Савари, попрятались кто куда. В соседних комнатах было пусто и уныло. Решив получить инструкции у Мале, Лагори отправился в ратушу, но там своего шефа не обнаружил и вернулся обратно. Не зная чем заняться, он вызвал ведомственного портного и приказал снять мерку для парадного мундира, соответствующего его новой должности.

Примерно те же ощущения испытал и Бутро.

Пока он не сел в кресло Паскье, его распирала гордость от сознания собственной значительности. Но, получив это кресло, молодой, неопытный юрист сразу увидел, что оказался не на месте. Он взял было несколько папок с бумагами, стал перебирать документы, ничего не понял, положил обратно и, умирая от скуки, а также и от беспокойства, решил бросить все на произвол судьбы. Выйдя на улицу, он смешался с пестрой толпой, не задумываясь о том, что будет делать дальше.

Что же касается бедного Бокеямпе, то он, плохо зная язык и неясно представляя, что происходит, с самого начала почувствовал себя не в своей тарелке. Используя ситуацию, он решил было вызволить из тюрьмы своего друга, некоего Томаса Мюллера. Господин Бо, уже привыкший ко всем чудесам этого утра, не стал чинить ему препятствий, и Бокеямпе легко добрался до камеры друга. Но непреодолимые препятствия воздвиг сам Мюллер. Выслушав сбивчивый рассказ корсиканца, он с сомнением покачал головой, а затем изрек:

— Все это пахнет военным трибуналом. Предпочитаю остаться здесь, нежели глотать свинец или получить веревку на шею. И тебе посоветовал бы то же самое.

«Поздно», — с грустью подумал Бокеямпе. Он вышел из тюрьмы в подавленном настроении. Чтобы немного развлечься, зашел к своей старой знакомой и неплохо провел там какое-то время. Но потом стало еще тошнее. Все же в конце концов он направился в ратушу, где должен был вступить в свою новую должность. И вот тут-то он окончательно понял, что ничего у него не выйдет.

Мале в ратуше не было. Кругом сновали какие-то люди, занятые своими делами. Рабочие передвигали мебель, вешали новые гардины. Уборщицы мыли пол. Куда ему было обращаться, что говорить? Так вот прямо войти и сказать: «Я ваш новый начальник, префект округа Сены»? Это в его-то потертой одежонке, с его корсиканским произношением? Да они засмеют его, а затем отправят обратно в Ла Форс!..

«Нет уж, лучше не надо, — подумал Бокеямпе. — Делайте вашу игру без меня».

И, подобно Бутро, он растворился в толпе.

Особняк графа Реаля находился совсем рядом с жилищем герцога Ровиго, на углу улиц Сен-Пер и Лилль. Из своих окон граф мог видеть дворец министерства полиции. И сегодня утром, услышав необычный шум и подойдя к окну, он с удивлением наблюдал за тем, как министерство окружают отряды парижской гвардии.

«Что бы это могло значить?» — подумал Реаль и отправил слугу узнать о причине переполоха.

Граф Реаль, член Государственного совета и один из шефов полиции, со времени первых заговоров эпохи Консульства числился в любимцах Наполеона. Он давно забыл свое якобинское прошлое и никогда не вспоминал о том, что защищал Гракха Бабефа на Вандомском процессе. Новый аристократ и богач, владелец дворцов и поместий, он, как и Савари, превратился в «цепного пса» императора. Сегодняшняя сумятица на улице Сен-Пер его почему-то сразу взволновала.

Лакей вернулся с несколько озадаченным видом.

— В чем дело? — спросил Реаль.

— Не знаю, как и сказать вам, ваша светлость.

— Говори, как есть.

— Я осведомился у офицера, что происходит. Он спросил, кто я. Я ответил, что служу у графа Реаля. А он ответил…

Лакей запнулся.

— Что ответил?

— Он ответил… Прошу прощения, ваша светлость. Он сказал: «У нас нет больше графов».

«Плохо дело, — подумал Реаль. — Запахло девяносто третьим».

Он быстро собрался и через черный ход покинул дворец.

Почти одновременно бежал и военный министр Кларк.

Легкомыслие Гидаля дорого обошлось филадельфам.

Главный виновник этих пертурбаций и не подозревал о непредусмотренных поступках членов своего штаба. Он по-прежнему был полон бодрости; ему не требовалось передышек и не нужно было подкрепляться спиртным. В данный момент он в сопровождении своего адъютанта и двух рот десятой когорты пересекал Вандомскую площадь, направляясь к Генеральному штабу.

Взгляд его невольно остановился на бронзовой статуе Наполеона, задрапированного античной тогой и взирающего с высоты огромной колонны в центре площади.

«Скоро мы сбросим тебя отсюда и разобьем в куски», — подумал Мале.

Он спешил. Только что он побывал на улице Сент-Оноре, в доме № 307, у братьев-филадельфов Ладре и Бриана. Братья были связаны с широкими слоями парижских обывателей. Мале предписал в положенное время ударить в набатный колокол, чтобы собрать народ в пределах города. Он также распорядился отправить депеши в Марсель, Тулон и Женеву. Наставляя гонца, едущего к Буонарроти, он просил:

— Лети, как ветер. В Женеве должны узнать сразу же по завершении переворота.

Теперь ему предстояла наиболее сложная задача: обезвредить военно-жандармский аппарат так же, как были обезврежены полицейские власти.

Ближайший визит предстояло сделать к генералу Гюлену.

Визит был крайне неприятным уже потому, что Гюлен являлся военным комендантом Парижа, иначе говоря, занимал именно ту должность, которую Мале определил самому себе.

Генерал Гюлен был по-своему замечательным человеком.

Огромный, как гора, обладавший силой циркового борца и интеллектом восьмилетнего ребенка, он, подобно Реалю, сделал блестящую карьеру при империи. По происхождению рабочий-белильщик, участник взятия Бастилии и добрый якобинец, впоследствии он резко сменил фронт, стал ревностным приверженцем Бонапарта и оказал ему неоценимые услуги в день 18 брюмера. Зная неразборчивость в средствах бывшего «победителя Бастилии», Наполеон именно ему (вместе с Савари) поручил постыдное дело герцога Энгиенского и ряд других аналогичных служб. Поскольку Гюлен все порученное исполнял безропотно и чисто, он быстро стал офицером ордена Почетного легиона, графом империи с рентой в пятьдесят тысяч ливров и владельцем поместий в Вестфалии. Кроме того, он не брезговал и другими доходами, получая в качестве коменданта Парижа жирный навар с игорных предприятий и публичных домов.

Так же как и его коллега Савари, Гюлен не принадлежал к породе «жаворонков» и утром 23 октября спал, словно сурок, вследствие чего незваных гостей ему пришлось встречать тоже в ночной рубашке. Разница была лишь в том, что если Савари ту злосчастную для него ночь провел в своей спальне один, то Гюлен коротал ее в обществе своей жены, и бедной даме при появлении бесцеремонных визитеров пришлось натягивать на себя одеяло вплоть до самых глаз.

Когда Мале в сопровождении капитана Стеновера, голландца на французской службе, вломился в спальню Гюлена, верзила приподнялся на локте и возмущенно пробасил:

— Что это значит? Кто вы такой?

— Я генерал Мале.

Это имя ничего не сказало Гюлену.

— Кто разрешил вам войти? Что вам угодно?

— Генерал, — спокойно сказал Мале, — я пришел сообщить вам печальную новость… Император погиб под стенами Москвы…

Если эта «печальная новость» в свое время заставила Сулье рухнуть на постель, то Гюлен, напротив, вскочил с постели, и Мале с капитаном могли созерцать его могучую фигуру во весь рост, что заставило их несколько отпрянуть.