Рядом ныл Люсьен.

— Они не пожелали выслушать меня, это шайка бандитов.

Бонапарт остановил свой блуждающий взгляд на Сиейсе.

— Плохо наше дело, генерал…

«Да, он определенно сходит с ума, — подумал Сиейс — Он уже величает меня генералом».

И вдруг в наступившей тишине раздался чей-то голос:

— Прикажи, и я очищу зал.

Бонапарт оглянулся. И увидел Мюрата. И подумал: «Глуп как пробка и разряжен как петух. Но храбрости не занимать».

— Прикажи…

В глазах Мюрата спокойствие и уверенность.

Стало легко. Бесконечно легко. Просыпаясь от шока, он вдруг вспомнил, что у него есть нечто, чего не было у Робеспьера, чего нет и не будет у них всех, у этих горлопанов из Законодательного корпуса: армия. Уж она-то, если крепко за нее держаться, не выдаст и не продаст. И если Ожеро ненадежен, то Мюрат предан.

И он сказал чуть слышно:

— Приказываю.

Иоахим Мюрат в блестящем мундире, со шкурой барса, развевающейся за спиной, был великолепен. Твердой поступью вошел он в зал. За ним сплошной стеной двигались гренадеры с примкнутыми к ружьям штыками.

Мюрат не стал долго рассуждать. Он произнес только одну фразу, и она стала бы исторической и попала в учебники и хрестоматии, если бы он не подпортил ее словцом, которое не скажешь в приличном обществе и не напишешь на бумаге:

— А ну-ка, ребята, вы…… отсюда всю эту сволочь!

Он сказал это с чувством собственного достоинства, ни тихо, ни громко, но его все услышали и поняли.

Не дожидаясь, пока их приколют штыками, депутаты, подбирая полы своих сюртуков, нестройной оравой кинулись к окнам. Один за другим прыгали они вниз, благо было не очень высоко.

Мюрату вся эта процедура показалась слишком медленной. И тогда он произнес вторую фразу:

— Поживее, граждане. А не то вам помогут.

Естественно, помощи депутаты не пожелали и с руганью и проклятиями постарались ускорить свои гимнастические упражнения.

Так закончился этот день. Ибо все последующее уже было несложно и не заслужило подробного описания. По приказу пришедшего в себя Бонапарта солдаты поймали кое-кого из улепетывающих депутатов, и те — под диктовку Сиейса — утвердили декрет о создании Консульской комиссии в составе Сиейса, Роже-Дюко и Бонапарта.

Итак, сегодня он убедился, убедился окончательно: не ум, не красноречие, не храбрость решают исход самого рискованного и сложного замысла.

Его решает реальная сила. И тот, кто располагает ею, сам становится силой.

Только шесть недель потребовалось Бонапарту, чтобы все расставить по своим местам. В декрете о Консульской комиссии имена Консулов были помещены в строгом порядке: «Сиейс, Роже-Дюко, Бонапарт»; и здесь конечно же была видна рука Сиейса — он заблаговременно позаботился о том, чтобы оказаться первым в списке, а соответственно, и в правительстве.

Но Бонапарт это сразу же переиграл.

На ближайшем заседании Комиссии Роже-Дюко, задетый высокомерием Сиейса, предложил председательствовать генералу, и тот сразу же согласился, заметив при этом, что так будет справедливее, поскольку соответствует алфавиту.

Это был первый удар. Затем последовал второй, гораздо более болезненный.

Сиейс особенно гордился своими теоретическими познаниями в области государственного права, но долго не мог найти им практического применения. Теперь, получив, наконец, возможность развернуться, он гордо представил свой проект конституции. Это была сложная и запутанная система власти, во главе которой находился «великий электор» — своего рода монарх; должность эту тщеславный законодатель, разумеется, создал специально для самого себя.

Бонапарт едко высмеял проект Сиейса и объявил его неприемлемым. Особенно всласть поиздевался он над «великим электором».

— Ваш «электор» — не что иное, как боров, поставленный на откорм, — при общем смехе сказал он на заседании Конституционной комиссии. Не обращая больше никакого внимания на оскорбленного коллегу, генерал взял составление конституции в свои руки. Через несколько дней он представил проект, который и был утвержден под именем «Конституции VIII года Республики».

Эта очень своеобразная конституция не знала аналогий в истории.

Внешне она казалась донельзя демократичной.

Когда в Комиссии возник вопрос об избирательном цензе, Бонапарт громогласно заявил:

— Никакого ценза. Всеми правами в равной мере должен пользоваться весь французский народ.

И добавил чуть тише:

— Конечно, в разумной мере. И учтите: подобные документы следует писать коротко и неясно. Это импонирует обывателю и дает широкие возможности законодателю…

…Коротко и неясно… Таков был основной принцип новой конституции. И люди, задумывающиеся над судьбой родины, поняли это быстро и однозначно.

В крохотной квартирке бывшего аристократа, а ныне санкюлота, графа Анри де Сен-Симона (он же — гражданин Бонноме) сидели двое: хозяин квартиры и его друг журналист Ригоме Базен.

Базен перебрался в Париж недавно. До этого он жил и работал в Мансе. Оба друга были поглощены идеями будущего — они мечтали о создании общества, основанного на сознательном труде, общества свободных производителей.

Но сегодня в их беседе социальные идеи отступили перед вопросами политическими, волновавшими в эти дни всю страну.

— Ты читал последний номер «Газетт де Франс»? — спросил Базен.

— Я вообще не читаю эту газету, — ответил Бонноме.

— И зря. Иногда можно кое-что обнаружить и в ней. В последнем номере приведен разговор двух простолюдинок после оглашения новой конституции. «Скажи-ка, — спрашивает одна другую, — что дает нам конституция? Я внимательно слушала ее содержание и ничего не поняла». — «А я поняла все». — «Что же она дает нам, по-твоему?» — «Бонапарта…»

Оба друга рассмеялись.

— Вот увидишь, — сказал Сен-Симон, — он вскоре прикроет большинство нынешних газет.

— Не сомневаюсь в этом. А что касается конституции…

— Что касается конституции, — подхватил Сен-Симон, — то это мираж, ширма для захвата власти узурпатором. Подумай сам: она якобы провозглашает всеобщее избирательное право и плебисциты по важным государственным вопросам. Но плебисциты будут проводиться под полицейским надзором, а «всеобщее избирательное право» сводится к тому, что «народ» выдвигает только кандидатов, из числа которых Первый Консул сам выберет депутатов и функционеров по своему вкусу!

Базену захотелось подразнить разбушевавшегося друга.

— Но ты не можешь отрицать, что конституция Бонапарта построена по классической схеме Монтескье! Она ведь четко делит власть на законодательную и исполнительную!

Сен-Симон взревел:

— По схеме Монтескье, говоришь ты?! На законодательную и исполнительную? Нечего сказать, здорово ты все понял! Законодательная власть вручена трем учреждениям, не связанным друг с другом, — Государственному совету, Трибунату и Законодательному корпусу. Но первый лишь предлагает законопроекты, второй — обсуждает их, не имея права принимать, третий — принимает, не имея права обсуждать, а решается все Сенатом, целиком зависящим от Первого Консула! Вот тебе и Монтескье!

— Браво, браво! — улыбнулся Базен.

— И заметь, — не унимался Сен-Симон, — исполнительная власть, преподносящаяся народу как «коллегиальная», по существу, является чисто диктаторской: двое «коллег» Бонапарта оказываются на поверку просто реквизитом!

— А как он ловко разделался с Сиейсом!

— Да, ловкости ему не занимать. Случай беспрецедентный — в конституции члены исполнительной власти названы поименно: Первый Консул — Бонапарт, Второй — Камбасерес, Третий — Лебрен. А Сиейса, который ему больше не нужен, он так же легко и просто сбросил со счетов, как раньше сбросил Барраса, как сбрасывал и будет сбрасывать всех, в ком потерял надобность.

— Ты прекрасно все понял и изложил, — сказал Базен. — Напиши-ка статейку на эту тему.