Но Буонарроти в дороге не вел дневника, а если и вел, то в дальнейшем его записки пропали, и поэтому остается только догадываться о тех впечатлениях, которые он получил, проезжая живописнейшие долины и мрачные горные перевалы, величественные лесные массивы и бескрайние поля и луга; впечатления эти должны были стать тем более яркими, что путешествовал он в конце фрюктидора[33], а лучшего времени для этого быть не может.

Так или иначе, но до Женевы он добрался вполне благополучно и ровно через пять суток после того, как сел в дилижанс в Ментоне, оказался в объятиях старого друга.

Он страшно устал с дороги. Едва отметившись в жандармском управлении, куда его проводил Лепельтье, Буонарроти вернулся к нему на квартиру, бухнулся в постель и проспал не просыпаясь больше двенадцати часов.

— Сегодня ни слова о делах, — сказал ему Феликс на следующее утро. — Буду весь день водить тебя по городу и знакомить с его достопримечательностями.

Буонарроти не возражал. Он еще не знал, доведется ли ему жить в этом городе, а если доведется, то какой срок, но внутренний голос подсказывал, что Женева дана ему надолго.

День выдался солнечный, но не жаркий; легкий ветерок, тянувший с озера, словно ласкал лицо и руки.

— Нам повезло, — сказал Филипп.

— Здесь почти всегда так, — заметил Феликс. — Не знаю другого города, который обладал бы столь мягким климатом. Из трехсот шестидесяти пяти дней в Женеве по крайней мере триста шестьдесят бывают подходящими для прогулок.

Филипп с интересом рассматривал улицы, по которым они проходили, похожие друг на друга домики с высокими кровлями, ухоженные клумбы и газоны, разбитые во дворах с низкими ажурными решетками.

— Так вот, — продолжал Лепельтье, — прежде всего усвой некоторые общие данные. Женева — старейший центр Швейцарии. Когда Цезарь пришел в Галлию, в пятьдесят восьмом году до рождества Христова, город уже существовал как главное укрепление Аллоброгов…

— Не надо истории, — улыбнулся Филипп. — В ней я немного разбираюсь и без твоей помощи.

— Не надо так не надо…

— Не обижайся. Давай лучше поднимемся на эту гору, и ты покажешь и прокомментируешь мне панораму города.

Так и сделали. И вскоре Феликс Лепельтье, точно заправский гид, пустился в объяснения.

— Река Рона, вытекающая из Женевского озера, делит город на три части: Сите, или Старый город, где мы сейчас находимся, Остров, на середине реки, и деловая часть, иначе квартал Сен-Жерве, лежащий у наших ног. В Старом городе большая часть достопримечательностей Женевы. Видишь высокий купол? Это собор святого Петра, заложенный в XI веке. Готическое здание напротив — ратуша, построенная в XV веке, рядом — протестантская академия, или университет, основанный Кальвином. Но для нас с тобой больший интерес представляет квартал Сен-Жерве, место жительства многочисленных ремесленников, рабочих, людей свободных профессий. Туда мы с тобой сейчас и отправимся.

— Скажи только, сохранился ли отчий дом Жан Жака?

— Я покажу тебе его — он в том же квартале. Правда, это сомнительная реликвия: тебе известно, что Руссо покинул дом, где родился, очень рано…

…По дороге Феликс рассказал, что Женева была и остается одним из центров свободомыслия. В ней несколько масонских лож, из них известностью пользуются «Искренние друзья», «Дружба» и «Союз сердец». Впрочем, из этих трех только первая представляет интерес для филадельфов: в ней много простых людей из квартала Сен-Жерве, а также сосланных или уехавших по собственному желанию французов-якобинцев; эта ложа может стать основой для серьезной работы.

— А как обстоит дело с правительственным надзором? — поинтересовался Буонарроти.

— Он минимален. Правда, префект департамента Леман, господин Барант, человек подозрительный и злобный, поднадзорных не терпит, но он практически бессилен. Весь его штат, в том числе мэр Женевы, не склонен заниматься «чужими делами», а ведь мы-то для них чужаки, и все наши заботы их мало трогают; я бы сказал, большинство из них даже довольно, что кто-то выступает против того режима, который им навязан путем завоевания.

— Ты прав, — в раздумье заметил Буонарроти. — Но нельзя ли побывать на заседании этих «Истинных друзей», или как ты их там называешь?

— Не только можно, но и должно. Я предусмотрел это и сегодня же вечером тебя к ним свожу. А пока расскажу кое-что о людях, с которыми тебе придется иметь дело, и, быть может, мы даже навестим кое-кого из них…

…Квартал Сен-Жерве резко отличался от Старого города. Здесь было меньше бульваров и старинных зданий. Узкие улицы были застроены одно-, двухэтажными домами. Повсюду мелькали вывески мастерских, лавок, таверн. Среди них преобладали рекламы часовщиков — мастеров профессии, которой с незапамятных времен славилась Швейцария вообще и Женева в частности. Улицы, как и в Старом городе, поражали опрятностью и чистотой.

— Здесь много наших, — говорил Лепельтье. — Все люди надежные, испытанной честности, истинные республиканцы. Среди них генерал Лекурб, брат адвоката, защищавшего Моро, старые патриоты Террей и Вийяр, Марат…

— Марат? — изумился Буонарроти.

— Что, знакомое имя? — улыбнулся его друг. — Да, Марат, из той же самой семьи, брат знаменитого трибуна… Кстати, он один из тех, кого мы сегодня посетим.

…Он оказался не только «одним из тех», но и единственным: Лекурба, Террея и Вийяра в этот день они не застали. Все время до начала заседания ложи друзья провели у Марата.

Он жил на улице Бра д'Ор в небольшом двухэтажном доме, первый этаж которого занимала часовая мастерская; по профессии он был часовщиком.

Когда на стук друзей дверь открылась, Филипп вздрогнул и попятился: на момент ему показалось, что он снова видит хорошо памятного ему члена Конвента и одного из вождей якобинцев — Жана-Поля Марата, убитого роялисткой Шарлоттой Корде в июле 1793 года. Впечатление, правда, быстро рассеялось. Сходство в действительности оказалось не таким уж разительным — общими были рост, посадка головы и пристальный взгляд.

Лепельтье знал Жана-Пьера Марата давно. Он представил ему Буонарроти. Марат пригласил их к столу тут же в мастерской. Пока готовился чай, Филипп с интересом осматривал стены комнаты, сплошь увешанные часами различной конструкции и уставленные полками, на которых также громоздились часы.

Узнав, что Филипп итальянец, Марат протянул ему руку.

— Стало быть, мы с вами земляки. Мне помнится, что отец пришел в Женеву то ли с Сицилии, то ли с Сардинии… Мои брат и сестра стали французами, я натурализовался здесь и уже плохо помню родной язык… Второй мой брат уехал в далекую Россию…

— Я тоже скорее француз, чем итальянец, хотя родной язык и не забыл, — ответил Филипп, пожимая протянутую руку. — И я слышал, что сестра ваша до сих пор проживает в Париже и даже подвергается утеснениям со стороны властей…

— Вы правы. Она живет на улице Барильери — я иногда получаю от нее письма, — и после взрыва на улице Никез в ее квартире делали обыск…

— У вас-то, надеюсь, обыска не делали?

— Нет, слава богу. Мы живем тихо и мирно.

— Послушай, ты, мирный житель, — вмешался Лепельтье, — я ведь уже предупреждал тебя, при нем можешь не темнить: он целиком наш. Скажи лучше, не знаешь ли, куда подевались Лекурб, Террей и Вийяр?

— Лекурб, насколько мне известно, уехал в Париж. Вийяр вчера говорил мне, что на несколько дней собирается в Версуа. О Террее ничего не знаю; он должен быть здесь.

— Если он здесь, то увидим его на заседании. Ты будешь?

— Обязательно.

Жан-Пьер Марат произвел на Филиппа самое благоприятное впечатление. Они просидели в мастерской до семи вечера, а затем все втроем отправились на заседание «Искренних друзей».

— Ну, каково? — спросил Феликс, когда они поздно ночью возвращались домой.

— Женева понравилась. Очень понравилась. Хотелось бы здесь жить. И Марат показался славным малым. Чувствуется, что в деле такой человек не подведет. А вот что касается твоей хваленой ложи, то выглядит она довольно убого. Не знаю, чего здесь можно ждать.