— Так вы, оказывается, скупы на кровь Бурбонов!..

Талейрана поддержал Фуше, вновь начинавший входить в фавор.

Дело было решено.

…В ночь с 14 на 15 марта, нарушив государственную границу Бадена, отряд французской кавалерии вторгся в резиденцию герцога Энгиенского, овладел принцем и доставил его в Венсенский замок. Той же ночью ничего не понимающего юного Бурбона судили военным судом, приговорили к смерти и расстреляли во рву замка.

Перед казнью герцог Энгиенский написал Наполеону письмо.

Когда тот прочитал послание, то сказал, что, получи его раньше, он помиловал бы принца.

Это была очередная ложь диктатора. Не впервой было ему губить ни в чем не повинных людей, расстреливая их, гильотинируя или ссылая в места, откуда не было возврата. Разумеется, если в этом была нужда. В данном случае кровь герцога Энгиенского должна была устрашить всех врагов режима, предотвратить новые заговоры и еще раз напомнить, что к старому возврата быть не может.

Расстрел представителя «легитимной» династии, потрясший всю монархическую Европу, обосновал и ускорил восшествие на трон основателя вновь созданной династии Бонапартов.

Впрочем, перед коронацией ему предстояло еще пережить процессы, связанные с заговором Кадудаля — Пишегрю.

Пишегрю до суда не дожил.

То ли он пришел в состояние крайнего душевного упадка, из которого не было выхода, то ли сильные мира побоялись его разоблачений.

Через три дня после провозглашения империи его обнаружили повесившимся (или повешенным) в камере тюрьмы.

Процесс Кадудаля и его соратников не принес императору славы. Бывший бретонский крестьянин держался на суде нагло и вызывающе, срывая неоднократные аплодисменты публики. Попытки властей уговорить вождя шуанов принести повинную и этим спасти себе жизнь лишь увеличили его дерзость. На смерть он пошел с гордо поднятой головой.

Моро судили отдельно, и этот процесс оказался еще более неприятным для Бонапарта.

Герой Гогенлиндена категорически отрицал свою причастность к заговору, и его слова полностью подтверждались более ранними показаниями Кадудаля. Защищал Моро талантливый адвокат Лекурб, брат оппозиционно настроенного генерала Лекурба. Его речь была аргументированной и смелой, она несколько раз прерывалась восторженными овациями.

— Если правительство, — подвел он итог, — взяло на себя смелость обвинить моего подзащитного, то общественное мнение целой Франции отвергает это обвинение!

Лекурб знал, что говорил.

Судьи, несмотря на свою верноподданность и большой опыт, не рискнули идти наперекор «целой Франции». Семь голосов против пяти было подано за оправдание Моро!

Председатель суда отказался утвердить подобный вотум. Он сделал «внушение» своим коллегам. В пространной речи он посулил стране новую гражданскую войну, если «мятежник» будет оправдан. Пусть обвиняемый невиновен, но интересы государства выше судьбы одного человека!

После расстрела герцога Энгиенского подобное поучение впечатляло. Оно заставило судей при повторном голосовании произнести: «Виновен».

И все же приговор оказался донельзя мягким: подсудимого обрекли всего на два года лишения свободы.

«Приговор просто смешон, — писал Моро жене. — Если я виновен, меня надо расстрелять, если невиновен — следует оправдать. Но ни того, ни другого эти господа сделать не посмели…»

А всевидящий Фуше в частном разговоре, не скрывая удовлетворения, которое испытывал всякий раз, когда его властитель получал оплеуху, заметил:

— Думаете ли вы, что судьи не приговорили бы его к смертной казни, если бы не побоялись общественного мнения?..

Наполеон заменил тюремное заключение высылкой из страны: Моро-заключенный казался ему опаснее, чем Моро-изгнанник (с глаз долой…).

За всей многообразной суетой, связанной с этим делом, полицейские власти почти не уделили внимания одному довольно необычному инциденту. Во время процесса Моро был арестован некий подозрительный гражданин, назвавший себя именем Бертуа. Его задержали с оружием в руках. Он не скрыл, что в случае смертного приговора генералу Моро готовился убить Наполеона. Но он скрыл другое, не сознался, что принадлежал к обществу филадельфов. Не сообщил он полиции и того, что филадельфы держали весь процесс под постоянным прицелом, что адвокат Лекурб был их ставленником, что они готовились освободить Моро после вынесения приговора и только декрет об изгнании заставил их отступиться от своих планов.

В то время, когда корабль отвозил Моро в далекую Америку, в Париже и в провинции заканчивались торжества, связанные с коронацией. Отгремели орудийные салюты, отзвучали последние такты торжественной музыки.

На смену праздникам пришли будни.

Они были не похожи на будни республиканской Франции.

Изменился весь стиль жизни, весь уклад.

Слово «гражданин», рожденное революцией, окончательно исчезло из официального языка. Вновь, как при королевском режиме, утвердились обращения «мадам», «месье», «сир», «ваше величество», «ваше высочество».

Над всем беспрепятственно и бесконтрольно царил и м п е р а т о р, новый абсолютный монарх, более самовластный, чем «король-солнце» Людовик XIV.

Он не говорил просто «государство», но подчеркивал «м о е государство», он не говорил больше «народ» или «французский народ», а предпочитал выражение «м о й народ», он не возражал, когда услужливые историки стали возводить его «благородный» род к древним королям Франции, более «законным», чем Бурбоны…

Если в период Консульства Бонапарт пытался как-то увязать новый порядок с революцией, всячески подчеркивая «революционный» характер своей власти, то теперь всем от мала до велика предписывалось это забыть, забыть навсегда.

Какая там революция?

Не было революции.

Не было и в помине.

Не было ни взятия Бастилии, ни Якобинского клуба, ни Конвента, ни Дантона, ни Робеспьера…

Любые книги, будь то учебники, путеводители, сочинения по истории или просто романы, если они у п о м и н а л и о революции (хотя бы в отрицательном смысле), подлежали запрету. Запрещались даже произведения, авторы которых возвеличивали героев античности — Фемистокла, Брута, Катона: усматривался скрытый намек на «республиканские доблести», скрытый подкоп под современные формы власти.

Боясь как огня «якобинства», явного или тайного, Наполеон ненавидел и тех, кого считал вдохновителями свободомыслия, — философов, историков, литераторов. В его представлении великие просветители XVIII века были не более чем «развратителями духа» и «шарлатанами». Позднее, в дни поражений, он не удержится и с нескрываемой злобой воскликнет:

— Это все идеологам, проклятым метафизикам с их бреднями о правах народа, наша прекрасная Франция обязана своими горестями и неудачами!..

Исходя из подобных взглядов, он раз и навсегда исключил гуманитарные дисциплины из преподавания на всех уровнях, а под «науками» понимал точные науки — математику, физику, химию, поскольку они обеспечивали развитие промышленности, что, по его словам, «увеличивало славу империи».

К промышленности и к экономике он относился с большим вниманием и интересом. Проблемы производства и торговли были им изучены настолько, что и во внутренней политике, и во внешних сношениях он мог со знанием дела контролировать всю эту сферу. Поддерживая и награждая дельцов, осуществляющих его программу, он был беспощаден к тем из них, кто ради наживы осмеливался нарушить его предписания.

Он всячески стремился, чтобы государство, с его многоступенчатым бюрократическим аппаратом, работало, как хорошо отлаженный механизм. Сам, отличаясь редкой трудоспособностью, занимаясь делами иной раз по пятнадцать часов в сутки, он требовал подобного и от других.

— Искусство управления в том, — не раз говорил он, — чтобы не дать людям состариться.

И он не давал людям дожить до старости. Во имя «государственных интересов» он вытягивал из каждого сановника, чиновника, промышленника и рабочего все, что можно было вытянуть.