Он хохотал, как помешанный.

— Байонна — это политический Аустерлиц, — внушал он своим придворным.

Еще бы! Такой блестящей политической аферы, совершенной элементарными средствами, ни ему, да и никому другому на свете, нигде и никогда провести не доводилось! Абсолютно безболезненно избавив Европу от ненужного балласта в лице двух бездарнейших правителей-интриганов, формально не нарушая мира и видимости закона, он завершил обеспечение блокады, мимоходом прибрал к рукам два суверенных государства и при этом умудрился показать личину чуть ли не блюстителя справедливости!

Его мало беспокоило, что газеты ряда государств подняли крик, что его снова величали «чудовищем», «коварным извергом» и «бандитом», что служители разных культов проклинали его как «антихриста».

Вполне довольный собой, он спешил рядом удачных перестановок завершить произведенное «умиротворение».

Поскольку братец Жозеф не прижился в Неаполитанском королевстве, непрерывно ссорился с Саличетти и посылал ему, Наполеону, поток возмущенных писем, император «переместил» его во вновь приобретенные владения, сделав королем Испании, в Неаполь же позднее отправил в качестве суверена верного Мюрата.

Дальнейшее показало, правда, что новый неаполитанский король не более удачен, чем прежний; его внутренняя политика вызывала восстания подданных, а с Саличетти, в котором он сразу почуял наполеоновского шпика, он начал грызться еще отчаяннее, чем раньше Жозеф. Дело кончилось тем (это произошло уже в 1809 году), что сбылось предвидение Буонарроти: его старый товарищ, полный сил и здоровья, умер в одночасье от яда, умело преподнесенного услужливыми руками…

Но кого могла волновать насильственная смерть какого-то там Саличетти? Кто мог сожалеть о нем, кроме его прежнего друга и единомышленника? Уж во всяком случае не всемогущий император.

Тем более что события вдруг сделали такой крен, который заставил его усомниться в собственной гениальности и в мастерстве проделанной им испано-португальской комбинации.

И вскоре ему пришлось вспомнить фразу, мимоходом брошенную оборотнем Фуше и доведенную до его сведения верными соглядатаями:

— Байонна хуже чем преступление; это ошибка.

От Байонны до Байлена был всего лишь шаг.

Первая неприятная весть из Испании пришла в начале мая 1808 года: в Мадриде вспыхнуло восстание.

Наполеона известие это удивило, но не слишком обеспокоило.

И правда, почти одновременно на его письменный стол в Байонне лег лаконичный рапорт Мюрата:

«Мятеж ликвидирован».

Но будущий неаполитанский король явно поспешил с успокоительным докладом. Ему действительно удалось довольно быстро успокоить столицу Испании, но к этому времени восстание охватило Севилью, Гренаду, Валенсию, перебрасываясь из города в город, из провинции в провинцию.

Наполеон отправил две армии в мятежную страну, считая, что этого будет более чем достаточно. Вскоре пришли сведения о первых победах.

20 июля король Жозеф торжественно вступил в столицу своего нового королевства.

— Вот и все, — сказал император, покидая Байонну.

Но это было далеко не «все».

В Бордо, где находился в то время император, пришло потрясающее известие:

23 июля армия генерала Дюпона после нескольких неудачных операций была окружена «мятежниками» в Байлене и капитулировала в полном составе. Испанцами было взято в плен около восемнадцати тысяч французов. Король Жозеф бежал из Мадрида. Испания потеряна…

…Никогда еще ярость до такой степени не овладевала Наполеоном. Он устроил в своей резиденции настоящий погром: бил посуду, ломал мебель…

— Дюпон опозорил мои знамена! — вопил он, давя ногами осколки китайского фарфора. И затем, схватившись за сердце: — У меня здесь несмываемое пятно…

Потом, немного успокоившись, пробормотал:

— Такие события требуют моего присутствия в Париже… Началось с Испании; но ведь за ней могут последовать Германия, Польша, Италия… А за ними…

Он не договорил, но было ясно, о чем он подумал. То было одно из прозрений Наполеона. Он вдруг интуитивно почувствовал взаимосвязанность всех явлений, влекущую его к неизбежному.

То был момент, и он прошел.

Но события, вызвавшие это озарение, не иссякли. Они должны были нарастать, и логика их неотвратимо вела к роковому исходу.

Второй год пошел, как Филипп Буонарроти поселился в Женеве. И теперь ему казалось, будто всю жизнь он обитает в этом тихом, уютном городе.

Он полюбил Женеву. Полюбил неторопливый ритм ее жизни, ее чистые улицы и скверы, ее приветливые острокровельные домики, густо засаженную аллею вдоль озера, пленительные виды окрестностей. Ему нравились горожане, спокойные, степенные, полные чувства собственного достоинства.

Материальная сторона жизни семьи кое-как налаживалась.

Целыми днями он ходил по урокам. В отличие от Соспелло, в Женеве не ощущалось недостатка в желающих «образовать» своих отпрысков. Было у него и несколько совсем взрослых учеников. При его многолетней практике и умении подойти к людям, он как преподаватель не знал осечек: питомцы разных возрастов ценили и любили его.

Не вполне удачно складывались его домашние дела. Он продолжал жить на Бра д'Ор, и его дружба с Маратом крепла и углублялась. К сожалению, этого же нельзя было сказать об отношениях с Терезой.

За последние годы, в период Соспелло и переездов, Тереза сильно сдала. В прошлом красавица и самоотверженная подруга изгнанника незаметно превратилась в больную, пожилую, сварливую женщину, непрерывно отравлявшую жизнь мужу: Ее постоянно мучила ревность. Среди юных воспитанниц Филиппа многие восхищались этим седовласым проповедником с лицом античного героя. Иные влюблялись, и Тереза не раз обнаруживала в карманах его сюртука записки недвусмысленного содержания. За подобной находкой, разумеется, следовала выволочка. Буонарроти только посмеивался, пока однажды все не приняло весьма серьезный оборот. Впрочем, произошло это значительно позднее…

Вечера, как правило, Буонарроти проводил в ложе «Искренних друзей».

Он быстро завоевал авторитет и признание у братьев-масонов. Опираясь на спаянную группу революционеров-демократов, имея постоянными соратниками таких проверенных борьбою людей, как Марат, Лекурб, Террей, Вийяр, Буонарроти уже к концу первого года своего пребывания в городе сумел создать внутри ложи тайную ячейку филадельфов. Связь с центром осуществляли несколько братьев-путешественников, курсирующих между Женевой и Парижем; кроме того, в столицу, где у него проживал родной брат, часто наведывался генерал Лекурб, доставлявший братьям последние и наиболее точные известия.

Филипп прекрасно сознавал, что пока еще их успехи были крайне незначительны. Но понимал он и другое. Чересчур поспешными и слишком откровенными действиями можно было сорвать все дело и нанести непоправимый урон организации. Тем более что как-никак он был поднадзорным; время от времени приходилось отмечаться в префектуре, к нему присматривались, и в этих условиях давать повод для решительных мер врага было не только нецелесообразно, но и гибельно. Пока что все свои наличные возможности он использовал, чтобы расширять движение, постепенно вовлекая в него трудовой люд квартала Сен-Жерве. И конечно же при каждом удобном случае ненавязчиво и осторожно вел республиканскую пропаганду.

В общих чертах он представлял себе будущее. Журнал, издаваемый Базеном, содействовал сплочению революционных сил. Организации на местах, подобные той, которая сложилась в Женеве, исподволь готовились к борьбе. Оставалось ждать (и, следивший за событиями, Буонарроти был уверен, что ждать придется недолго), когда правительство империи увязнет в трудностях и умножавшихся ошибках, чтобы в этот момент нанести комбинированный удар в Париже, на окраинах государства и в порабощенных странах.

События в Испании были восприняты и Буонарроти и его единомышленниками в Париже как сигнал к началу действий.