Вскоре после отбытия Наполеона в Байонну в Женеву возвратился из столицы генерал Лекурб и поведал удивительные вещи.

— Начну с анекдота, — сказал он, когда компания собралась в мастерской Марата. — Весь Париж только и говорит о том, что Талейран и Фуше помирились.

— А разве они ссорились? — удивился Марат.

— Еще бы! Как это часто случается с хищниками в животном царстве, эти два негодяя, представлявшие высший эшелон власти при тиране, ненавидели друг друга и не скрывали этого от посторонних взглядов. И вот на днях их видели в особняке Мантиньон прогуливающимися под руку и расточающими друг другу улыбки и комплименты.

— Да нам-то что до этого? — с досадой буркнул Террей.

— Неужели вы не понимаете? — удивился Лекурб.

— Понимаем, — сказал Буонарроти. — Это значит, что кризис приближается. Продолжая сравнение с миром животных, замечу: когда два шакала заключают между собой союз, значит, лев опасно болен. Не это ли ты хотел сказать нам, милый генерал?

— Именно это, — улыбнулся Лекурб. — Впрочем, довольно анекдотов. Это всего лишь присказка, сказка будет впереди…

Генерал Мале вновь знакомился с республиканским Парижем, в котором по воле обстоятельств отсутствовал столь долгое время. Вместе со своим ближайшим соратником Эвом Демайо он ежедневно прогуливался в квартале Пале-Рояля, где обитало много «исключительных» и находилось несколько конспиративных квартир.

В этот день рядом с Мале и Демайо вышагивал Лекурб.

Весна была в полном разгаре. Солнце светило ярко, но еще не обжигало, зелень, сочная и свежая, еще не успевшая покрыться городской пылью, радовала глаз.

— Я не зря вас таскаю по всем этим местам, мой друг, — заметил Мале Лекурбу. — Говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и это справедливо. Мне хочется, чтобы вы вошли в курс дела, так сказать, «occulata fide»[37], и затем, по возвращении в Женеву, подробно поведали обо всем брату Камиллу и остальным; мы ведь на них очень и очень рассчитываем.

Лекурб не возражал. Он молча оглядывал парк, его посетителей, клумбы и деревья, соседние здания.

Демайо был в приподнятом настроении. Он смотрел по сторонам, ища своим близоруким взглядом знакомые физиономии, раскланивался, приподнимал шляпу; проходя мимо яблони, сорвал цветущую веточку и, несмотря на то что белые лепестки почти все тотчас осыпались, торжественно вставил ее в петлицу.

— Что, новый знак конспирации? — с улыбкой спросил какой-то щеголеватый мужчина, пожимая ему руку.

— Скоро конспирация будет не нужна, — радостно ответил Демайо. — Не сегодня завтра тиран будет свергнут!

Щеголь вздрогнул и быстро прошел мимо.

Мале с укоризной посмотрел на Лекурба.

— Вот так всегда, — сказал он, кивая на Демайо. И затем, обращаясь к тому, тихо добавил:

— Ты совершенно потерял чувство меры. Говорить такое первому встречному!

— Это не первый встречный, — обиделся Демайо, — это мой старый знакомый… И потом, к чему осторожничать, когда дело почти сделано!

— Ничего еще не сделано, ровным счетом ничего, — с досадой проворчал Мале. — И не будет сделано, если так пойдет дальше… А между тем я кожей ощущаю слежку… Мне все время кажется, что молодчики господина Фуше не оставляют нас без внимания…

— Так оно, вероятно, и есть, — подтвердил Лекурб. — Не забывайте: мы ведь все поднадзорные. А кое-кто, — он пристально посмотрел на Мале, — в прошлом слишком уж прославился своей антибонапартистской деятельностью и потому не может не быть в поле зрения наполеоновских шпиков.

Мале вздохнул и опустил голову. Остаток пути до особняка доктора Сеффера, где сегодня должно было состояться собрание, они прошли молча.

У Сеффера собрался весь «Ареопаг». Лекурб узнал Анджелони, Бодемана, Базена, Рикора, Корнеля. К нему подошел знакомый по армии генерал Лемуан.

— Рад видеть вас, старина. Откуда вы?

— С родины Жан Жака.

— И как там?

— Ждем…

— Дождетесь… — многозначительно изрек Лемуан и отвел взгляд.

Лекурб вспомнил: в армии у Лемуана была неважная репутация. Кое-кто подозревал его в трусости. Солдаты его не любили. А фронда его по отношению к Наполеону была связана исключительно с тем, что он считал себя обойденным. Зачем его вовлекли сейчас в тайную организацию?

Демайо, находившийся рядом, угадал невысказанный вопрос.

— В последнее время мы привлекли к делу филадельфов нескольких опальных военачальников. Все это достойные люди — генералы Лемуан, Гийом, Гийе. С нами бывший военный министр Серван. Благодаря их участию мы рассчитываем примерно на пятьдесят тысяч бойцов…

Слушая одним ухом Демайо, Лекурб одновременно старался не упустить ничего из происходящего в гостиной Сеффера.

— Очень досадно, — говорил Мале, обращаясь к Базену, — что прекратился выход твоего журнала. Именно сейчас, когда он так нужен!

— Мне это более чем досадно, — вздохнул Базен. — Но что поделаешь, разобрались наконец в нашей философии…

— А ты не думал, чтобы возобновить журнал под другим именем?

— Конечно, думал. И даже дал это имя: «Французские письма». Выпустил проспект. Но на этот раз обмануть никого не удалось. Меня вызвал Фуше и посоветовал оставить эту затею. Говорил в необычно мягкой форме, но смысл был однозначен.

— Ну ничего не поделаешь. Обойдемся без журнала. Тем более что если все пойдет и дальше, как шло до сих пор, победа не за горами.

К разговору Мале и Базена стали прислушиваться остальные. Тогда Мале встал с кресла, поднял правую руку и громко произнес:

— Братья! Наше сегодняшнее совещание происходит накануне великих событий. Тиран отбыл в Испанию. Он думал без боя овладеть этой древней страной. Но 2 мая испанский народ, не пожелавший терпеть иноземное иго, поднял восстание… Думаю, тиран надолго увязнет в своей новой афере. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это «надолго» превратилось в «навсегда»…

— Брат Леонид, — обратился к Мале Анджелони, — расскажи, как идут дела и на что мы можем рассчитывать…

— Ради этого я и созвал вас сегодня. — Он вынул из портфеля, который принес с собой, лист гербовой бумаги, исписанный и покрытый печатями.

— Вот послушайте, что говорит этот документ. «Сенат экстренно собрался и объявил, что Наполеон Бонапарт изменил интересам французского народа, что он издевается над народной свободой, судьбой и жизнью своих соотечественников. Земледелие, торговля и промышленность пришли в упадок в результате сокращения населения и роста налогов. Нескончаемая война, ведущаяся с вероломством, вызванная жаждой золота и новых завоеваний, дает пищу честолюбивому бреду одного-единственного человека и безграничному корыстолюбию горсти рабов. Все начала политической жизни истощаются день за днем в делах сумасбродного и мрачного деспота…»

Лекурб не верил своим ушам.

— Что это? — тихо спросил он Демайо. — Неужели подлинное постановление Сената?

— Никоим образом, — улыбнулся Демайо. — Этот документ изготовил сам Мале. А вот бланк на гербовой бумаге и печати — подлинные.

— Как же удалось их добыть?

— Очень просто. Нас поддерживают несколько сенаторов. Через них-то мы и достали весь этот реквизит… Но слушай, не отвлекайся.

Мале продолжал читать. Сенат объявлял императора «вне закона» и провозглашал новое правительство — Диктатуру, — в которое входили Мале, Лафайет, адмирал Трюге, сенаторы Ламбрехт и Ланжюинне, граждане Лемар, Флоран Гийо, Базен, Корнель. В ближайшее время Диктатура подготовит демократическую конституцию и даст ее на утверждение народу…

Раздались аплодисменты. Все поднялись со своих мест.

— А вот воззвание к армии. «Солдаты! У вас нет больше тирана. В своем стремлении к власти он погиб. Сенат, провозгласив свержение тирана и упразднение его нелепой династии, пошел навстречу желаниям французов. Вы больше не солдаты Бонапарта, вы принадлежите отныне Родине. Диктатура сейчас занята возвращением всех войск из Германии и Испании. Да здравствует Республика!»