— Вот тебе и «ну-у…». Десять баксов за целый день. За целый день, а! Куда это годится?

— Никуда не годится, — покорно согласился младший брат, горестно повесив огненную голову, как приговоренный к смерти смутьян на картине «Утро стрелецкой казни».

— Правильно, никуда. А потому завтра мы едем за товаром.

— К Ровшану? — деловито спросил Васек.

…Ровшан исправно поставлял братьям для продажи ржавые награды Третьего рейха, потертые флаги времен Второй мировой войны, сшитые и умело состаренные на крошечной фабрике хитрого азербайджанца, а также иную дребедень из той же серии, охотно покупаемую толпами иноземных гостей, посещающих Арбат.

— Нет, братишка, хватит доброму дяде кланяться.

Толян задумчиво посмотрел вдаль.

— На поля мы с тобой поедем.

— К-как на поля?

Васька сделал глаза по пятаку.

— Запросто. Сядем на поезд и поедем.

— Так ведь… Так в прошлом году Кольке Семину ногу миной напрочь оторвало. А Шурик с Нового Арбата — тот вообще не вернулся. А Димон…

— Заткнись, — ласково посоветовал старший брат. Но Васек, пораженный услышанным, затыкаться и не думал.

— А Димон говорит, что черные копатели все напрочь продали душу дьяволу. И что он их встречает в ихней первой разрытой могиле и забирает душу в обмен на барахло мертвецов. Ты ж их видел, копателей. У них же глаза как у живых трупов, потому они всегда в темных очках и ходят сплошь все в черных кожанках, которые…

Звонкий подзатыльник прервал затянувшийся монолог. Васек скатился с ящика и наконец заткнулся.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно кивнул Толян. — Так вот, слушай и запоминай. Все когда-то начинают. Это раз. Во-вторых, бабушкины сказки ты кому-нибудь другому рассказывай. А вот если повезет, то мы с тобой на всю жизнь — короли. Помнишь, рассказывали, пацан — не помню, как зовут — на Брянщине нашел консерву — блиндаж, засыпанный взрывом. А в нем автоматы в масле, барахло, тряпки, патроны — всё как с конвейера. Помнишь, чего дальше-то было?

— Ага, помню, — мрачно кивнул Васек. — У него крышу сорвало. До сих пор в дурдоме вместо тех автоматов дужки от кроватей чистит, а потом из них от санитаров отстреливается.

— Дурак, — с сожалением сказал Толян, застегивая доверху набитую сумку. — Это он от хорошей жизни тронулся. От водки да от наркоты. Деньги-то надо с умом тратить.

Васек пожал плечами и, примерившись, взвалил на плечи неподъемную сумку. Переноска товара с некоторых пор была его священной обязанностью.

— До тех денег еще добраться нужно, — прохрипел он из-под поклажи.

— Доберемся, — уверенно заявил старший брат. — Сам сказал, что Тарас вчера за паршивый крест полштуки поднял. Мы с тобой что, дурнее Тараса?

Вася ничего не ответил. Какая-то проклятая железяка сквозь ткань жутко давила на шею, и сейчас ему было не до философских споров. Он на ходу крутил головой и плечами, стараясь уложить сумку поудобнее, и думал о том, что его брат окончательно свихнулся, если решился на такое страшное дело.

Деревенька была маленькой, состоящей из десятка крохотных, полуразвалившихся избушек, похожих на стаю нахохлившихся воробьев. Из кривых крыш торчали пучки соломы, кое-где в квадратных дырах слепых окон вместо выбитых стекол были вставлены куски фанеры. Над трубой только лишь одной избы вился сизый дымок, и охотники за удачей облегченно вздохнули.

— Вроде кто-то там есть…

— Похоже, — согласился Васек. — Ну балдею, прям пейзаж из игры «Сталкер». Неужели в такой тьмутаракани люди живут?

— Живут, еще как живут, — усмехнулся Толян. — И бились в свое время с фрицами за эту тьмутаракань — будь здоров. А глядишь, если б не бились, пили б мы с тобой, Вася, не разбавленное пиво из ржавых бочек, а настоящее баварское с немецкими сосисками. И катались на «меринах».

— Кто-то, может, и катался б, — хмуро огрызнулся Вася, тряхнув рыжей головой. — А кто-то вкалывал бы на герра Ганса, кровавыми соплями умываясь.

Толян расхохотался.

— Это в тебе, братишка, школьная программа говорит, которая еще из башки не выветрилась. Ну да ладно, пошли. Может, местные пожрать чего продадут. А то, как с поезда сошли, так два дня уже на консервах живем. Так и загнуться недолго…

…Бабка была старая, скрюченная годами в дугу под стать своей покосившейся избе. Когда бесцеремонный Толян толкнул незапертую дверь и шагнул внутрь, ковырявшаяся в печке бабка не по годам резко обернулась, сжимая в руках почерневшую от сажи кочергу. В ее широко открытых, бесцветных глазах был такой ужас, что даже Толян слегка опешил и, отступив назад, чуть не сбил младшего брата, собиравшегося войти следом.

— Т… ты чо, мать?

Бабка выставила вперед кочергу и взвизгнула:

— Не подходи!!!

Толян немного освоился с ситуацией, вдруг застучавшее пулеметом сердце вновь вернулось в привычный режим работы.

— Ух, напугала, ведьма старая, — пробормотал он, на всякий случай продолжая пятиться к двери. Несмотря на преклонный возраст, бабка весьма сноровисто обращалась с тяжелой железкой. — Ну, не рада гостям, так и скажи, чего ж орать то, будто тебя режут?

Бабка подслеповато прищурилась. Кочерга на дециметр опустилась книзу.

— Так ты хто будешь-то?

— Человек московский, — ответствовал Толян, отойдя на безопасное расстояние.

— Человек? — подозрительно переспросила бабка, вглядываясь в полумрак. — Ишь ты, и вправду — человек, — вдруг удивленно вскинула она кверху седые брови. Жутковатое с виду орудие окончательно опустилось на пол.

— А кто ж еще? — хмыкнул Толян, облегченно потягивая носом. Воздух пах кислыми щами и свежеиспеченным хлебом.

— Да так, ходють тута всякие, — сказала бабка, отводя взгляд и крестясь на висевшую в углу икону. — Ну, коли люди, так проходите, садитесь за стол. Чаво в дверях-то торчать?

— Давно бы так, — во весь рот улыбнулся Толян, пропуская вперед слегка ошалевшего от бабкиного визга братишку. — А то сразу за кочергу.

Бабка ничего не ответила, лишь нахмурилась и полезла в печь за чугунком…

…Толян облизал грубую деревянную ложку и положил ее на стол.

— Ну, мать, дай Бог тебе здоровьичка, потопали мы.

— Далеко ль собрались, голубчики?

Пока братья хлебали щи, бабка слегка отмякла лицом, суровые морщины вокруг рта и глаз немного разгладились. Видно было, что хозяйка рада гостям, которые, видимо, в эти забытые богом места забредали нечасто.

— Клад ищем, — улыбнулся Толян. На сытый желудок он умел очень располагающе улыбаться.

— Клад…

На бабкино лицо снова набежала тень.

— Клад, значица… Езжайте-ка вы домой, ребята, — ни с того ни с сего вдруг резко и зло сказала она.

— Чо это ты, мать? — удивился Толян. Даже помалкивающий всю дорогу Васек от такого оборота событий недоуменно поднял глаза над тарелкой.

— Да ничо. Бывали тут до вас такие же сопляки, тоже искали… И нашли… На усю жисть наелись.

Толян навострил уши.

— Чего нашли-то, мать?

Бабка рассерженно стукнула об стол сухой ладонью и поднялась с табуретки.

«Ничего себе, рост у нее… Только что была согнута в три погибели…» — промелькнуло в голове у Василия.

Старуха поставила на дощатый стол высохшие руки и нависла над братьями.

— Нет тута ничего, парни. Только кровь вокруг человечья, которую земля принять не может. Потому что шибко много ее, кровушки. И нашей, и не нашей. Раньше деревня большая была, да в войну фашисты проклятые всех под корень вырезали и мертвым мясом колодцы забили. И с тех пор не оправилась земля. И теперя вряд ли оправится. А живому человеку жить здесь заказано…

Бабка говорила монотонно, громко и нараспев, будто читала молитву. Выцветшие от времени глаза ее расширились, невидящий взгляд блуждал по углам старой избы, и дрожали старые руки, отчего мешочки обвисшей, сухой кожи на них колыхались, будто желтые тряпки.

— В воздухе новой войной пахнет, я чую. Кровью, смертью, пеплом пахнет. Да только эта война пострашнее прошлой будет. Намного страшнее. Последняя это будет война для всех людей, что на земле живут. Последняя…