Ночь Зина не спала. Да и какая это ночь — разорванная пополам, будто рассеченная молнией. Зина так и просидела всю ночь на досках, накинув на плечи шинельку. За окошком почти до утра лил дождь, точно стремился залить, смыть все, что было до сих пор, не оставить и следа от прошлого, чтобы после этого жизнь началась заново. А что могло начаться, когда все, кажется, закончилось этой ночью?
«Вот и возвратилась в штаб!» — горько подумала Зина. Разве так рисовалась в мечте ее встреча со старыми подругами, с Андреем?!
Виделось ей, что приедет сюда солнечным днем. Девушки радостно выбегут навстречу. Целых два года стояла она с ними на страже неба. Есть о чем поговорить, что вспомнить. Потом она увидится с ним. Посмотрит в его ясные глаза, увидит, что́ в тех глазах — не погасли ли в них светлые лучики, которые не раз светили ей в бессонные ночи на посту?
И зачем только дано человеку мечтать!
В комнатке было сумрачно, полутемно, возможно, потому, что небо еще не освободилось от разбросанных туч. Тело Зины занемело от сидения, и она поднялась, подошла к окошку. Не успела прислониться головой к железной решетке, как часовой со двора крикнул на нее и взмахнул рукой. Зина поняла: надо отойти. Покорилась, опять опустилась на топчан.
Вскоре приоткрылась дверь. Вошла девушка-солдат из кухонного наряда. Осторожно несла алюминиевую миску и кружку с чаем. Поискала глазами вокруг и поставила завтрак на топчан.
— Ложки у тебя нет? — обратилась к Зине. — Как же ты будешь есть? Вот не додумалась взять… А где твои вещи?
— Не разговаривать! — вмешался начальник караула, который зашел следом.
— А чем ей есть?
— Принеси!
Девушка бросилась в дверь. Через минуту она возвратилась. По лицу, по быстрому взгляду любопытных глаз было видно, что ей очень хочется поговорить с Зиной, но начальник караула оставался неумолим. Он пропустил девушку вперед и вышел следом, плотно прикрыв дверь. Ключ дважды повернулся в замочной скважине, и опять стало тихо.
Зина не ела со вчерашнего дня. Еда приятно пахла. Дымилась паром картошка, будто напоминала, что может остынуть. Но Чайка даже не посмотрела на нее.
В комнате светлело. Ветер неутомимо разгонял тучи. Они уплывали на край неба и таяли, точно льдинки весной. За маленьким зарешеченным окошком словно ширились с каждой минутой горизонты.
Впервые Зина увидела мир из окошечка отцовской хаты над Ворсклой. Подросла — бегала к плетню и зачарованно смотрела на просторные дали: под горой куда-то бежала, извиваясь синей лентой, полноводная Ворскла, слева — овражки, серебристая осиновая роща, справа сверкают на солнце белые хаты, а впереди — сколько простора, если поглядеть за речку: зеленые луга, за ними леса и леса — далеко бежит взгляд, до самого края земли!
Стала старше — бегала на речку купаться, стирать белье с матерью, пасла коз на кручах — и далекий мир становился все ближе. Потом узнала, что не край земли ей из дому виден, что за горизонтом есть еще села, еще люди, а за селами — большой город Полтава. Сколько было тех ясных дней, когда узнавала свой родной край: вначале с отцовского подворья, на вольных лугах, затем в школе, — и чем больше взрослела, тем сильнее любила его!
Вспомнит родной край — и слышит соловья, поющего над хатой, видит уставшую мать, которой стоило, бывало, притронуться, погладить по головке — и становилось радостно, куда-то исчезали все детские горести и обиды. Подумает о родине — и сразу вспоминается и школа с уроками, и пионерский отряд, и первый нечаянный поцелуй, после которого убежала как сумасшедшая, топча высокие травы, прячась за белые шумящие осины…
С плоской крыши волжского элеватора, когда «юнкерсы» волнами налетали на город, она видела не только широкие степи.
Тогда город горел. С самого высокого здания, где она дежурила с подругами, ей было видно, как стаи черных железных воронов кружили над городом, как из желто-красных тюльпанов огня разворачивались свитки дыма и стелились на десятки километров вдоль Волги, как лопались стены, рассыпались, словно игрушечные, каменные дома и стирались с лица земли вместе с людьми целые улицы.
Смена — четыре часа. Четыре часа с пятизарядной винтовкой в руках, которой не отобьешься от пикирующих бомбардировщиков, с полевым биноклем, с телефоном, сигнала которого каждую секунду ждут зенитчики. Четыре часа — выше всех, с глазу на глаз с летающей смертью.
Элеватор, пробитый бомбами, медленно горел. Тлело в его окладах зерно, дым пробивался вверх и окутывал крышу. Она стояла на этом гигантском строении, которое каждую минуту могло вспыхнуть. Стояла и тогда, когда внутри его шли отчаянные рукопашные схватки, стояла, пока гитлеровцы не начали взбираться на верхние этажи. И ей казалось, что стоит она не на здании, а на высокой круче и видит оттуда не только этот русский город, Волгу и степи, а и свою Ворсклу, родную Украину, всю в далеком огненном зареве…
Затем двинулись на запад. Прошли истерзанный врагом родной край и встали на охрану синего неба обманутой фашистами Румынии.
И вот теперь, когда утреннее солнце выходит из-за туч, весь этот тяжелый честный путь будто отодвинулся в далекий сон и она видит мир только сквозь решетку маленького окошка…
Никогда не думала, что над объектом может появиться «боинг». Видела его только на рисунке, но догадалась бы сразу, если бы хоть на секунду пришла мысль, что он может тут оказаться…
А он подкрадывался, прятался за солнцем, за облачной кисеей, будто вор… И никто не знал, что летит друг, никто не предупредил…
Щелкнул в дверях замок. Вошел начальник караула Чекалин, за ним выглядывала девушка, приносившая завтрак.
— Почему не ешь? — сурово спросил сержант. — Голодовку надумала объявить? Не глупи, девка, — по головке не погладят! — и он вышел, хлопнув дверью.
Зина механически взяла ложку, картошка затвердела, слиплась в твердый комок. Зина ковырнула ее, взяла кусочек мяса, пожевала: нет, не лезет в горло.
За дверью снова послышались шаги. Опять щелкнул замок. Зина положила ложку. «Будь что будет!»
Дверь широко открылась, в комнату вошли Чекалин и Андрей Земляченко.
— Товарищ лейтенант! Не хочет ничего есть! — пожаловался начальник караула.
Андрей не слышал, что говорит сержант. Перед ним сидела Зина. Как она изменилась! Ночью, сквозь окошко, он не рассмотрел ее как следует. На белом девичьем лбу прорезались тонкие, будто нити, морщинки, под глазами залегли синие полукружья, а охваченные жаром скулы выделялись на похудевшем, бледном лице… Только глаза были, как всегда, сколько их знал Андрей, прозрачные, глубокие, как осенние озера.
— Дайте столик и стул, — сказал Земляченко сержанту.
— Слушаюсь, товарищ лейтенант!
Они остались одни, с глазу на глаз…
Не проходило и дня, чтоб он не думал о Зине, о встрече с ней, о будущем…
И вот сбылось!.. Андрей стоял против нее, никто не мог им сейчас помешать, не мог запретить броситься друг к другу. В этой гимнастерке, без пояса, с растрепанными волосами, она показалась ему еще более дорогой, близкой, какой-то домашней, родной.
Но теперь между ними встала незримая стена. Наверно, об этой стене и подумал Моховцев, когда вдруг согласился, чтобы Земляченко вел, дознание…
Зина смотрела на Андрея, но не видела его. Лейтенанту казалось, будто она смотрит сквозь него, куда-то дальше. Под этим взглядом Андрей растерялся. Что сказать? Спросить, как она попала сюда? Наивно, глупо!.. Сказать, что он пришел вести дознание? Но как об этом сказать?!
Молчание нарушил глубокий, короткий, как вскрик, вздох. Зина опомнилась, она видела теперь Андрея и все, что окружало их. Глаза девушки затуманились.
Андрей не выдержал, шагнул вперед.
— Не надо… Не надо, Зина… — прошептал он. — Вот выясним все… Успокойся…
В тишине, наступившей после его слов, послышались за окошком шаги часового…
5
Не прошло и минуты, как в дверь гауптвахты постучали. Андрей крикнул: «Войдите!» Дверь отворилась, и начальник караула Чекалин с сержантом Аксеновым внесли маленький столик и стул.
