— Смирно, достопочтеннейшие подданные! — начал он. — Внемлите моей речи! Вот это — и он показал ложку — символ всяческого благополучия и означает еду! Если человек сыт, он доволен, если же он голоден, то ведет войны! Но я не стану морить вас голодом, вполне убежденный, что вы прокормите и себя и меня. Этот сосуд, — и он приподнял кружку, — не простая кружка, а эмблема мирового, преисполненного живым духом, строя. Но поскольку намерены мы основать в эти печальные времена царство глупости, то обязаны вы вкушать огненный напиток, доколе в силах будете, и кто окажется доблестнейшим витязем в попойке, тот будет возведен в сан моего канцлера! В этом мое воззвание! Да здравствуют ложка, чаша и веселье! Они правят миром.
Ему отвечали восклицаниями и тостами. Между тем подали еду, и общество, прежде всего, занялось средствами, содержащими человека в довольстве, не упуская, однако, из вида напитков и дурачеств!
— Приступим к дальнейшему обсуждению потребностей общества, и прежде всего — к духовно-жидкому элементу. Сюда, вечный источник нектара! Повелеваем мы оросить нашу резиденцию огневым соком Рейна, ибо сухое и невинное дурачество — глупейшая в мире вещь!
Кушанье убрали, и стол покрылся кружками и бутылками.
— Сознайтесь, шутовской епископ, — обратился Алоизиус к Леопольду, — что Бахусу принадлежит первое возлияние. Так как мы находимся в войне с жителями Кельна, то через Бахуса только и можем одержать победу. Споим врагов наших, и головная боль с похмелья пусть будет контрибуцией, которую мы возложим на них!
— Достойный и премудрый Алоизиус, я вполне разделяю твое мнение, — весело ответил Леопольд. — Если при помощи Бахуса тебе удастся победить баварцев и кельнцев, то с полным правом займешь ты кресло кузена нашего Гебгарта.
— Да, да! — засмеялись все. — Низложим Гебгарта и возложим шляпу на главу Алоизиуса.
— Нет, воинственные подданные! — ответил трубач. — В Кельне должен править первейший из глупцов, и до тех пор не заслужить мне подобной чести, пока не превзойду я глупостью Гебгарта, что, как надеюсь, случится завтра.
— Каким образом? Что ты затеваешь?
— Это тонкий, глубоко задуманный план, для обсуждения которого мы и созвали вас. До сих пор мы только полудураки, ибо провозгласили только культ Бахуса, но Гебгарт дурак полнейший, ибо поклоняется он также и Венере. Есть ли более возвышенная дурацкая мысль, как поставить Агнессу фон Мансфельд начальницею кельнской?!
Раздался громкий хохот.
— Но каким образом, господин, намерен ты подняться на эту высоту дурацкого культа? — вскричал Леопольд.
— Молчать! — закричал Эйтельгейнц. — Алоизиус доверил моему верному сердцу план компании, прежде чем мы вошли в потешную область дурачеств. Он справлялся уже у Венеры — угодно ли ей открыть свое святилище для нашей безумной любви и бахусова веселья, и с радостно распростертыми объятиями она ждет нас.
— Черт побери! Что это такое? — вскричал ротмистр Шульц.
— А то, что мы знаем приятное местечко, где завтра Бахус сочетается браком с Венерой, — брякнул Фюрстенберг.
— Пусть сам король возвестит это! — сказал Путлиц.
— В часе пути отсюда, в Беннингсгаузене, находится богатый девичий приют. Проворные и красивые девочки привольно живут там и не косятся они на людей, питающих в сердце земную любовь. Я хорошо знаю их, потому что восемь лет тому назад я был их капелланом, пока коварство подебронского капитула не вынудило меня взяться за копье и за железный штык. А что если бы завтра мы провели у них масленичную ночь?
— Да это безумная мысль! — вскричал Арнсдорф.
— Во всяком случае, она будет благосклонно принята милыми девами, — ответил Шлемпер. — Вчера я был у них, рассказал им о наших красавцах дворянах, напомнил им старое веселое время, и они полагают, что если вам угодно заставить их забыть бранные тревоги, то найдете вы у них открытые двери и такие же объятия.
— Галло! Гуссо! К монахиням! — вскричал Эйтельгейнц. — Кто добрый мне товар ищет, тот справится со мной.
— И в самом деле, если Гебгарт, архиепископ, женился на Агнессе Мансфельд, то почему же его верным слугам не полюбезничать с беннингсгаузенскими монахинями? — вскричал Россе.
— Вероятно это какие-нибудь тощие морщинистые женщины, словно вялые огурцы! — засмеялся ротмистр Шульц.
— Какого вы обо мне мнения, непокорные подданные? — возразил Алоизиус. — Говорю вам, старшей из них нет и тридцати пяти лет. Есть там кругленькие бабенки с красными щечками, быстрыми глазками, алыми губками. Кухня у них отличная, а вина — благоуханные! Если мы отправимся, то дома останутся только полнейшие из дураков.
— Я не останусь, а буду командовать вами! — вскричал Эйтельгейнц.
— Все мы отправимся, все! — загремело вокруг стола. — Да здравствуют Бахус и Венера!
Заметив, какой оборот приняла беседа, Леопольд и Бок перестали участвовать в ней и тихонько перешептывались друг с другом.
— Друзья, почтительно повинуйтесь вашему безумию, — начал Леопольд, — но постарайтесь, чтобы оно не заходило слишком далеко. Этой поездки к монахиням нет в воинском уставе. Одна приятно проведенная ночь может принести нам больше вреда, чем мы полагаем в нашей невинности.
— Вреда? — вскричал полковник Кирсберг. — Каким это образом? Служба от этого не страдает, потому что офицеров останется еще довольно. Неприятель так крепко залег на зимних квартирах по ту сторону Рейна, как и войска архиепископов в Падеборне и Мюнстере. Ни в горах, ни на юге никто не шевельнет ни рукою, ни ногою. Да и кому придет в голову отправиться в поход по таким снегам? Я сам участвую в деле, полковник Бок, значит, я же в ответе, и будьте уверены, что, несмотря, на вино и любовь, Эйтельгейнц глядит в оба.
— Ладно! — засмеялся Бок. — Вижу я, что вас уже не удержать. По мне, беситесь, если сами монахини приглашают вас. Впрочем, я пошлю в разъезд несколько всадников, которые уведомят вас в случае чего-либо непредвиденного. А меня уж увольте. У меня дома жена и дети, да и немного будет пользы монахиням от меня, седого Купидона.
— Если вы, господин полковник, — сказал Леопольд, — так снисходительно смотрите на нас ради госпожи Венеры, то в качестве пастора безумцев я не отстану от них, хотя бы для того, чтобы посмотреть, что наши товарищи, подобно Самсону, не будут выданы филистимлянам Далилою.
— Да здравствует пастор безумцев и король дураков, — воскликнули пирующие.
— Воистину, верные и разудалые подданные, — сказал Алоизиус. — Я уже упал было духом, думая, что Леопольд покинет нас. Знайте, пресветлый муж, что вы должны быть здесь главным. Разве мы не ваша шутовская паства? Разве вы не обязаны наставлять нас в культе дурацкой любви? Долго вы будете мне благодарны за эту любовную поездку и сознайтесь, что ни Казимир, ни курфюрст не предводительствовали вами в более доблестных боях, чем я в беннингсгаузенской битве. Итак, круговую песню!
— Хорошо, чтобы вы поехали с ними, — шепнул Бок Леопольду. — По крайней мере, будем знать, что там творится и в случае слишком дурного поворота дела, можно будет и вмешаться.
— Не нравится мне эта поездка к монахиням, — ответил Леопольд. — Если тут кроется какой-то подвох, отдающий шпионством, to положитесь на меня, уши у меня постоянно будут открыты, если бы даже взбалмошный Эйтельгейнц вышел из должных границ, А насчет сторожевых разъездов так и останется?
— Несомненно, пока длится ночь и пока наша молодежь будет в Беннингсгаузене.
В течение вечера и доброй части ночи пили, пели и шумели. Перспектива завтрашних удовольствий воспламенила офицеров, потому что такие ночи выпадают крайне редко.
Леопольд проснулся рано, спал он просто отвратительно. Наш герой не был, однако ж, образцом добродетели, вследствие своей походной и бродячей жизни он тем снисходительнее относился к некоторым небольшим грешкам, что и сам в неудовлетворенных сердечных склонностях своих, в горьких воспоминаниях о тщетно ожидаемом счастье не мог до конца поручиться за свои чувства. Несмотря на это, поездка к монахиням возбуждала в нем настороженность и отвращение. Дело затеял полковник Эйтельгейнц фон Кирсберг, в отношении которого у Леопольда составилось предвзятое мнение, возникшее из убеждения, что этот легкомысленней, но вместе с тем и чрезвычайно честолюбивый человек оказывал сильное и неблагоприятное влияние на Казимира и Гебгарта, что доказывалось ведением войны.
