Присяга началась. Впереди всех возвышалась, вся облаченная в сталь, фигура Леопольда фон Веделя, в руке его были щит и знамя, а на груди красовалась цепочка, подарок Оранского. Слава, приобретенная под Дотисом, возвышала его, и репутация его была сильнее всякой клеветы. Преклонив колено и подняв правую руку, произнес он громким голосом присягу, которую читал канцлер, за ним повторили ее все остальные дворяне. Видевшие Леопольда, должны были сознаться, что в Померании не много таких красивых, внушающих уважение мужчин. Предание о золотой женщине немало способствовало тому, что популярность его возросла. После присяги последовал baise-mains. При этом посланники и сановники герцога имели первенство. Леопольд очень хорошо заметил удивление Сидонии и бледность Анны при виде его. Он видел также Гассо и Гертруду, равно как и остальных своих родных, но ни с кем из них не говорил ни слова, исключая дядю его фон Борка и его сына Георга, который недавно только воротился из Венгрии капитаном и в том же чине поступил в число герцогских всадников. Оба они навестили Леопольда еще в гостинице, прося помочь им по старому родственному чувству в довольно странном деле. Изгнанная Маргарита написала своему мужу письмо, в котором умоляла его освободить ее и милостиво принять к себе в дом, под конец она даже прислала копию завещания, сделанного ею в пользу Георга. Одинокое сердце фон Борка наконец смягчилось когда же приехал Георг он начал неотступно просить отца о том же! Отец и сын подали молодому герцогу прошение об освобождении Маргариты, но Сидония воспротивилась и пустила в ход все свое влияние. Леопольд обещал дяде свою помощь. Случай к тому представился скорее, чем думали.

Вид Леопольда, его рыцарское звание и манеры сильно пленили герцога Иоганна Фридриха. Он желал привлечь к своему двору человека, которым должна была гордиться вся страна. Когда очередь дошла до Леопольда и он подошел к трону чтобы поцеловать руку Иоганна Фридриха и его супруги, первый сказал ему:

— Мы рады, господин рыцарь фон Ведель, видеть вас, наконец, в Штеттине и сожалеем только, что это раньше не случилось, ибо следовало бы, чтобы такие благородные, достойные и храбрые люди, как вы, были близки к нашей особе! Скажите, рыцарь, цепь эта пожалована вам также Его Императорским Величеством?

— Нет, Ваше Высочество, цепь эту подарил мне граф Фольрад фон Мансфельд, золотой же портрет, висящий на ней, дан мне Вильгельмом Оранским.

— Где и по какому случаю получили вы отличие? — спросил удивленный герцог.

— Объявить открыто за что, мешает мне скромность, скажу только, что я получил это отличие не за военные дела. Если же Ваше Высочество настоит на том, чтобы узнать подробности, — саксонский и нидерландский посланник Губерт фон Лангуст, как свидетель, сообщит вам, может быть, о них.

— Как, и этот благородный, знаменитый человек вам знаком?!

— Он мой покровитель и оказал мне милость гостить у меня в Кремцове, прежде чем я приехал сюда!

— Поистине это еще увеличивает ваши достоинства. Послушайте, рыцарь, как вы думаете, не лучше ли было бы если бы вы остались в Штеттине вместо того, чтобы сидеть в деревне. Мы уж найдем случай определить вас на хорошую должность или же окажем вам другую милость, чтобы показать перед страной наше к вам благоволение.

— Милостивый герцог, позвольте мне ответить вам откровенно, как честный человек. После того как родной брат мой, Буссо, погиб под Сарасом, в Венгрии, геройской смертью, я поклялся своей одинокой матери оставаться при ней до ее смерти. Позвольте исполнить эту клятву. Если бы даже мать моя согласилась последовать за мною сюда, чтобы мне можно было исполнить ее волю и вашу — я уверен, это пришлось бы не по вкусу многим, которые и теперь уже косо смотрят на знаки внимания ко мне Вашего Высочества. Мне же, милостивый герцог, довольно своего и незачем охотиться на чужой земле! Однако об одной милости все-таки спрошу у вас: начните свое правление делом любви! Возвратите Маргариту фон Борк моему дяде!

При этом неожиданном требовании поднялся шепот, герцог же заметно покраснел.

— А для себя вы разве ничего не хотите?

— Если вы сделаете мне честь, оказывая милость, то я попрошу у вас на сегодня следующую привилегию: чтобы всякая благородная дама или девица, которую я захочу почтить как дворянку, согласилась бы со мной танцевать!

— Вы настоящий рыцарь! Каждая дама или девица нашего двора, которую вы пригласите на танец, пусть считает, что мы ее почтили! Но чтобы ваше слово любви было совершенно, да будет освобождена сыном та женщина, которая согрешила! Бог с вами, друг мой!

Леопольд преклонил одно колено и поцеловал руку герцога.

— Милостивый и великодушный государь мой! — Он встал и присоединился к посланникам, которые уже кончили свой baise-main.

— Клянусь Богом, вы все тот же Леопольд, которым были, находясь под начальством Мансфельда! — сказал довольно громко восхищенный Лангуст и пожал ему обе руки.

Церемония продолжалась своим обычным порядком. Но сцена между Леопольдом и Иоганном Фридрихом произвела такое впечатление и возбудила столько разнообразных пересудов, что затем никто из остальных дворян не мог рассчитывать на особенное участие.

За целованием руки последовал обед. За обедом не случилось ничего особенного.

Наконец музыка заиграла. Высочайшие особы, в сопровождении посланников и всего двора, направились в танцевальный зал.

Танцы того времени были гораздо медленнее нынешних. Они позволяли кавалеру разговаривать со своей дамой, что в нынешнее время довольно трудно. Однако и тогда требовалось большого навыка и большой легкости в движениях, чтобы исполнить вовремя и не путаясь каждый тур, называвшийся в то время фигурой, и все-таки вести разговор, Герцогский бал открылся павлиньим танцем. Он был очень серьезен, важен, натянут и мог бы называться, по справедливости, несколько измененною quadrille а lа cour. При этом танец соблюдал этикет с величайшей строгостью. Первый танец составили светлейший со светлейшею, двор, высшие чиновники и посланники. Затем дворяне должны были его повторить, и теперь-то и настала для Леопольда минута воспользоваться привилегией, дарованной ему герцогом. Он подошел к герцогине Софье.

— Величайшее почтение чувствую я к своей государыне, могу ли я осмелиться?

Улыбаясь, подала она ему руку и открыла с ним танец. После первого тура он опустился на колено и поцеловал руку высокой особы. Остальные туры он добросовестно протанцевал с самыми знатными дамами двора и с фрейлинами. Когда очередь дошла до Сидонии фон Борк и она уже приготовила для него свою самую очаровательную улыбку, он вдруг прошел мимо и пригласил следующую даму.

«Рыцарь не танцует с Сидонией», — начали перешептываться дворяне. Вследствие этого никто не танцевал с нею. Нет слов, чтобы выразить ярость красноволосой красавицы, видевшей себя таким образом исключенной из числа танцующих. Она решилась или принудить Леопольда танцевать с ней или отомстить ему за обиду. Сидонии было тем обиднее, что всем было известно: она дочь старого Барнима. Ее, кроме того, очень беспокоило освобождение матери, выхлопотанное Леопольдом. Канцлер Эйкштедт был тоже в волнении, его огорчало внимание герцога к Леопольду и пугала мысль: что если рыцарь не пригласит на танец Анну — тогда для канцлера это будет величайшее оскорбление, если же он пригласит Анну, то это будет очень тягостно как для нее, так и для всего семейства. Начали становиться попарно, чтобы танцевать немецкий. С немецкого танца начались легкие танцы, церемониал откладывался в сторону — и каждый мог приглашать, кого хотел. Немецкий танец был круговой и требовал большой подвижности. Пожилые дамы не принимали в нем участия. Прежде, чем заиграла музыка, Леопольд в первый раз подошел к Эйкштедту.

— Господин канцлер, — сказал он с поклоном, — после ее Высочества герцогини никакая дама не заслуживает в такой степени моего глубочайшего почтения, как ваши супруга и дочь. Объявляю вам это откровенно, также и то, что этот танец принадлежит вашей дочери, следующий же — госпоже канцлерше. Будьте вполне уверены, что меня не побуждает к тому никакая другая причина, кроме уважения, которое всякий обязан им оказывать.