Но самое интересное предстоит завтра. Завтра, к полудню, появится на речке Коська, а у Петрухи уж с рыбаком полно окуньков-наловлено! Вот кого завидки-то возьмут, аж жалко Коську. Особенно, когда Коська про удочку узнает, что она теперь его, Петрухина удочка!

Он первым вылезает из-за стола, уставший, насытившийся, осоловелый (сегодня с одних только похвал не мудрено осоловеть), и сразу же — на полати, на лежанку свою, оттуда и видеть и слышать все лучше.

Отец и рыбак оба раскрасневшиеся, разговорчивые сидят.

— Спору нет, — горячо доказывает отец, — отдохнуть сюда можно приехать... на недельку так, на две. Ну, на месяц от силы. Но жить, как мы, долгие зимы коротать... В то же время близко совсем и радио, и кино, и все что угодно тебе... Нет, не всякому так поглянется.

— Может быть, может быть... — соглашается рыбак, попыхивая трубкой. — Все мы, знаете, дети... двадцатого века дети. Играем в игрушки его, не можем уж без них...

Глаза Петрухи смыкаются, он мотает головой, противясь сну. На мгновение перед ним вспыхивает огромная морда окуня. «Мы дети, мы дети, мы дети...» — шипит она зубастым ртом. Потом все несется куда-то, проваливается и пропадает в сознании Петрухи.

Когда я был маленьким, часто оставался дома с дедушкой. Был у нас рыжий белоногий конь. Звали его Рыжка.

С дедом мы часто ходили в лес: то наломать метелок, то нарубить черенков для граблей, вил и лопат, то по грибы. А на покос ездили обязательно на Рыжке. На покосе удивляла утренняя роса. Она сверкала разноцветными огоньками и была такой крупной, какой никогда потом уж видеть не приходилось. Может быть, потому, что когда вырос, стал смотреть сверху, с большого расстояния?

Я рано научился ездить верхом. Так рано, что Рыжка меня еще не слушался и возил, куда хотел. Впоследствии мы стали большими друзьями, и он подчинялся беспрекословно. Даже чувствовал мое настроение и, если я бывал весел, пытался шутить. Приведу его поить к ручью, пьем с ним нос к носу, он возьмет и подвинет мою голову тихонько, я — его, он снова, и очень бережно.

Однажды у Рыжки заболела грудь. Говорили, от надсады. Дед собрался в лес за какой-то травой, чтобы вылечить коня. Я упросил взять меня с собой. Ушли далеко. Лазали по каким-то скалам и только к концу дня нашли эту траву.

Хлеб, взятый с собой, был давно съеден. Я устал и очень хотел есть, а до дома оставалось еще далеко. Повстречался мужик на телеге. Я стал упрашивать деда, чтобы попросил хлеба.

Мужик остановил лошадь. Развязал мешок. Вынул каравай, прижал к груди и резанул поверху. Подал краюху, поглядел на меня и отрезал еще. Дед поблагодарил мужика, на что тот ответил: «Не стоит. В лесу так: помоги другому», — и поехал дальше..

Этот поход очень живо сохранился в памяти. Потом, когда мне случалось встречать в лесу голодного человека, я тоже развязывал мешок.

Зимой дед не брал меня в лес. Я обыкновенно сидел у окна или на печке и с нетерпением ждал его возвращения. Он привозил гостинцы от лисы или от зайчика: то кисть мороженой терпко сладкой рябины, то кусочек промерзлого хлеба. Однажды вернулся он с сеном, и я выскочил встречать.

— Ох, Вася, что я тебе привез! — сказал он.

— Что? — я почувствовал необыкновенность подарка.

— Горносталя.

Дед горностая называл горносталем, а лося — ольнем.

— А какой он? — спросил я.

— Беленький, как лошадка.

Мне показалось, что дедушка и вправду привез из леса маленькую беленькую лошадку, и очень обрадовался.

— Где он? — кричу от нетерпения.

— В шубенке, погоди, достану.

Шубенками у нас называли рукавицы из овчины, из кусочков старой шубы.

Дед выпряг, расхомутал лошадь, поставил ее в конюшню и тогда только взял шубенку, перевязанную ремешком. Мы торжественно вошли в дом. Моей радости не было предела. Я прыгал как заяц, надеясь скоро увидеть маленькую белую лошадку, завязанную в рукавице.

Но, оказалось, горностай прогрыз шубенку и удрал. Дед растерянно моргал, разводил руками, виновато улыбался: «Поминай, как звали». Бабушка корила: «Как он тебе, старому, палец не отхватил».

Оказалось, зверек прокусил ему руку в нескольких местах. Но об этом дед даже не вспомнил, а все расписывал красоту горностая.

Я любил рассказы деда о зайцах, белках, волках, диких козлах и других зверях. Он рассказывал о них всегда дружелюбно и никогда не говорил: «Вот бы убить».

С тех пор прошло с лишком сорок лет, а все помню растерянный вид деда, укоризненный взгляд бабки, и смышленый зверек горностай все кажется мне маленькой белой лошадкой.

Однажды я ловил в речке красноперок и меня позвали ужинать. Оставил удочку с наживкой в воде и вернулся только на другой день. Удочки на месте не оказалось. Стал искать и обнаружил ее запутанной в мелком тальнике. Вышло так, что на удочку попался чирок. То ли с рыбкой крючок проглотил, то ли на червя польстился, не знаю. Пытаясь освободиться, он запутал леску и залез под корни, откуда извлек его чуть живым. Вытащить крючка не мог, так с удочкой и принес домой.

Дед, зажав между коленями чирка, долго и осторожно вытаскивал крючок, помогая себе кодочигом, которым ковыряют лапти. Потом выпустил и сказал, что уткам надо осенью лететь далеко, в теплые края и что в этот перелет им приходится очень трудно.

Охота на уток никогда во мне не вызывала азарта. Не нравится она главным образом, потому, что никакого уменья не требует, кроме отличной стрельбы. Выгоняй из камыша птицу и стреляй. Что тут интересного? А стрельба на перелетах?

Я однажды был свидетелем такой охоты. Шла морская северная утка плотным табуном над водой и даже над лодкой не делала горки. Два часа раздавалась непрерывная пальба, потом охотники добивали подранков.

Взяли штук по тридцать-пятьдесят за одну охоту, а потом раздавали родным и знакомым, хвастаясь умением. А в такой охоте ничего и не требуется, кроме хорошего ружья и холодного сердца.

Мы жили в лесу и держали скотину. При необходимости приходилось ее забивать. Это считалось работой. Однажды волки порвали теленка. Дома никого не оказалось кроме бабушки и меня. Пришлось эту работу взять на себя. Тогда мне было десять лет. Была необходимость. А пятьдесят уток за охоту — бессмысленное убийство. Зачем столько?

Как дичь, утка мне не нравится, а как птицу люблю, Пусть она у нас никогда не переводится и пусть, как говорил мой дед, летит осенью в теплые края, чтобы весной оживить наши пруды, озера и речки кряканьем и веселым плеском в камышах.

Однажды в конце апреля я возвращался с тетеревиного тока. В то пасмурное утро тетеревов прилетело мало, токовали вяло, были осторожны, подозрительны и к моему укрытию не приближались. Я просидел напрасно, только промерз зря.

Шел домой ни с чем. Вдруг лес будто рассмеялся от того, что выглянуло солнце. И мне стало нисколько не досадно, что охота не удалась.

Сел я к родничку на солнышко, пригрелся и задремал, навалившись на лиственницу. Встрепенулся от шума, прямо над головой села большая птица. Не спуская с нее глаз, потянулся к ружью, посадил ее на мушку и выстрелил. Птица упала. Это была копалуха — большая лесная курица. Перья у нее красно-желтые с темными пестринками, голова с небольшой бородкой и как бы горбинкой на шее, короткий, но крепкий клюв. Никаких ярких красок, и все же она была очень красивой. Довольный, я отправился к дому.

Дома меня встретила бабушка с восторгом, как всегда, когда что-либо приносил из леса, будь то кружка земляники, корзинка обабков или рябчик.