Как-то мне пришлось заночевать в степи. Расстелил спальный мешок и улегся на него, наблюдая закат солнца. В степи темнеет медленно. Солнце уже зашло, а на западе горит, не сгорая, алая полоса. Потом и она постепенно тускнеет, и только когда последние отблески ее растворяются в серой мгле, на степь опускается ночь с многоточием звезд.

Вот здесь и произошла у меня встреча с тарантулом. Еще при свете дня мне попалась норка, оплетенная паутиной, и я решил за нею понаблюдать. Без нескольких минут одиннадцать из норки показался ее обитатель. Стремительно выскочив, он посидел некоторое время у входа и отправился на охоту, разматывая за собой паутину. При свете фонарика все восемь его глаз вспыхивали крохотными изумрудами. Вот на кого природа не пожалела глаз! Сверху два небольших глаза — «надфарники», потом два больших — «фары», а снизу четыре — «подфарники». Весь лохматый, как медвежонок, он сливался с почвой и травинками..

Сначала свет фонарика его раздражал, но потом он успокоился, приняв его, видимо, за свет луны.

Первой добычей ночного охотника оказался серый кузнечик, который покоился в подвешенном состоянии под листом подорожника. Вначале я не мог его как следуем разглядеть: так он был спеленат паутиной. Перекусив, тарантул отправился дальше...

Свою последнюю жертву паук убил уже на рассвете. Ею оказалась дыбка степная. Обмотав паутиной и подвесив ее под листом подорожника рядом с кузнечиком, тарантул отправился в обратный путь. Здесь, под листами подорожника, у него было развешано немало всевозможных насекомых. Как известно, пауки не едят свою жертву, а только высасывают из нее «соки», так что от насекомых остается только хитиновый покров.

Тарантулы очень прожорливы и за ночь уничтожают много вредных насекомых. И в эту ночь жертвой его стали: два пластинокрыла, короткокрылый кузнечик, акрида двухцветная, уховертка и дыбка степная. Почти все эти насекомые являются вредителями сельского хозяйства, особенно садов-огородов. Так что, если у вас в саду-огороде завелся тарантул, должны радоваться такому помощнику.

Почему-то у нас считают этого паука страшно ядовитым. Но кто в нашей местности может припомнить, чтоб тарантул укусил кого-нибудь? У него, правда, есть яд, но он опасен только для насекомых.

В лесу было так душно, что по стволам сосен струйками стекала желтая смола. Птицы затаились где-то в глухих чащобах и ни голосом, ни движением не давали о себе знать. Лес казался вымершим, только шмели да осы оживляли его.

Я невольно проследил за полетом двух-трех ос и заметил в нескольких шагах от себя на кусте жимолости грушевидный предмет величиной с кулак. Подойдя поближе, рассмотрел, что это осиное гнездо. Оно было сплетено из серого, какого-то легкого на вид материала. Осы то и дело шныряли внутрь своего домика, чтобы через несколько секунд снова вынырнуть и улететь. Две из них ползали у входа, звеня крыльями. Они «вентилировали» помещение и предупреждали врагов, что стража не спит.

Я знал, сколь коварен их характер, поэтому к гнезду стал приближаться медленно и осторожно, но, видимо, стекло объектива вывело хозяев из себя. Сначала одна, потом еще несколько ос подлетели ко мне и начали кружиться возле фотоаппарата. Я уже хотел было ретироваться, когда увидел грузного шершня, опустившегося на осиный домик. Я мгновенно был забыт, а все внимание ос переключилось на их злейшего врага. Они окружили шершня, боясь приблизиться, но в то же время не давая ему ходу. Вот одна из них сделала неосторожное движение — и мгновенно была перекушена пополам. Потом началось что-то невообразимое. Осы нападали со всех сторон, но их жала не могли причинить вреда мохнатому чудовищу. Это продолжалось минуты три. Уже несколько ос валялись перекушенными, но и шершень выглядел измотанным.

Неизвестно, какую цель он преследовал. То ли ему захотелось полакомиться осиным медом, то ли это у него была просто остановка, но, получив жестокий отпор, он грузно сорвался с места и скоро скрылся в зарослях.

Снег, снег, снег... Куда ни кинешь взгляд — везде сугробы снега. Он придает кустам удивительные формы, и порою кажется, что ты попал в какой-то загадочный мир, полный застывших изваяний. Покрытый снегом куст жимолости смахивает на длинношеюю жирафу, а пенек похож на гигантский белый гриб. Порой с веток деревьев свешиваются шлейфы спрятавшихся русалок, а куст акаций напоминает бородатого снеговика.

Я выхожу на пойму Урала и приставляю к глазам бинокль. Дальние отроги Губерлинских гор сразу приближаются, и я вижу каждый распадок, каждую балку.

Каждый мой выход — это маленькое открытие. Так было и на этот раз.

Я уже возвращался домой. Оранжевый диск солнца склонялся к Губерлинским горам. Мороз начал усиливаться. Вдруг я заметил, как из дупла, разбитого грозой тополя, вылетел клест. Он мелькнул ярким оперением над синевой льда и скрылся за береговыми кустами. Я подошел поближе и постучал по стволу. Оттуда сейчас же вылетел второй клест и с криком начал кружиться над моей головой. Оперение его было менее богато, чем у первого. Нетрудно было догадаться, что здесь у клестов птенцы. Да, птенцы. Мало кто знает, что клесты выводят птенцов в мартовские морозы.

Я скинул лыжи и начал взбираться на тополь. Вот и дупло. Из него тоненькой струйкой шел теплый воздух. Я поскреб у входа в дупло. Мне ответило несколько тоненьких голосков, а потом все стихло. Догадка моя оправдалась. Я слез с дерева и пошел домой. Сегодня было сделано еще одно открытие...

В тот год я работал учителем в одном из леспромхозовских поселков.

Зима тогда выдалась мягкая, на редкость снежная. Для меня она проходила непривычно, томительно долго: Частое метели, короткие дни, поселок, утопающий в сугробах, — все это вызывало во мне чувство такой отдаленности, такой заброшенности, будто поселок и впрямь находился черт-те знает где, в какой необозримой глуши затерялся.

На самом же деле все обстояло иначе. Поселок был большой, людный, с хорошим вокзалом, большим клубом. Бойкий, можно сказать, поселок, каких много вдоль каждой железнодорожной ветки Урала. И город был близко, в семидесяти километрах, всего каких-нибудь два часа езды на электричке. Однако ни частые посещения города, ни телевизор по вечерам, ни шумная, крикливая ребятня, с которой я проводил большую часть времени, — ничто не помогало мне избавиться от непривычных, томительных ощущений.

Но вот наступил март, его ядреные, яркие дни, и сразу все изменилось. Теперь над поселком не мело, не нависало тяжелое, пуржистое небо. Снег уплотнялся, оседал, и сугробы уже не казались такими глубокими и большими.

Ночами уже не стонало, не завывало в трубе, не хлестало по окнам и стенам. Ночи стояли ясные, звездные, с крепким бодрящим морозцем, тонким высоким месяцем и какой-то родниково чистой, звонко отзывчивой тишиной.

Проснувшись среди ночи, я вслушивался в эту тишь, старался представить, как далеко она распростерлась над землей, — и того, зимнего настроения не было и в помине.

По утрам я вставал, на лыжи и бежал поселковыми огородами к лесу. О, этот легкий, радостный бег на лыжах по насту! Что может сравняться с ним?

Зимой в лесу, рыхлым глубоким снегом, не очень-то разбежишься: увязаешь, проваливаешься, выдыхаешься на первом же километре. Другое дело — март, когда солнце начинает набирать силу, когда днем оно пробивает верхние слои снега, а ночные холода сковывают их в крепкий наст. Наст бывает до того прочен, что в иные дни и без лыж держит.

Лес начинался прямо за пряслами, темный, неподвижный, выстоявший долгую зиму. Он уже сбросил тяжелые, теплые одежды — оплавленные мартовским солнцем снежные наросты. Да и зимой, в метели, нередко сбрасывал, точно они мешали ему выстоять против непогоды. Похоже было, что лес всю зиму окапывался, вокруг каждого дерева — высокий бруствер, с неразбившимися крупными комьями наверху. Там, где деревья стоят плотно, — круговая оборона. А внизу, под шатром сцепленных веток, глубокая покатая яма, густо усыпанная темной хвоей.