Я не стал художником. Но та далекая встреча с красками научила меня видеть, как ближе к вечеру голубеют тени на снегу, как в маслянистой воде пруда, отливающей вороненой сталью, вздрагивают отблески огней, как по весне окутываются голубовато-зеленой дымкой приречные ивняки. Она помогла мне ярче увидеть природу, полюбить родные края...

Утром я подумал, что теперь, наверно, смог бы объяснить сынишке, почему я звонким сентябрьским днем принес домой солнечные гроздья рябины.

Ни грозовых облаков, ни завалящей одинокой тучки. Все небо от горизонта до зенита затянуто белесой мутью. Затянуто плотно, наглухо. Вроде должно быть сумеречно, а все вокруг, наоборот, источает какой-то матовый, молочный свет: стеклянный изгиб реки, поседевшая осока средь луговины, сосновый сруб подле огородных прясел. А крыша на соседском сарае из нового теса так ярка и желта, словно натерта каким-то составом.

Ветра не были. Погромыхивание спокойно разгуливало в полгоризонта — далекое, глухое. Четкие, но неяркие молнии вертикальными трещинами кололи небо. Редкие капли отвесно падали в густую пыль, выбивая в ней ямки.

Потом вдруг накосо, разветвленно пластнула белая холодная молния, громыхнуло, ахнуло — и ударили оземь тугие частые струи.

Мать назвала его — Сынко. Может, потому, что в те дни опять оставалась одна. А может, по извечной своей привычке очеловечивать бессловесных животных, к которым всегда питала необыкновенную привязанность, и оживлять некоторые вещи, служившие ей чуть ли не со времен девичества.

Был он самым поздним теленком во всей деревне. В мае, когда вслед за коровами стали выгонять на пастбище и мелкий скот, мать не пустила его в стадо. После она хотела исподволь приучить бычка к воле, к зеленой траве-мураве, а потом уж выгонять со всеми. Но куда там! Чуть выходили они на луговину, Сынко, взбрыкивая, пускался прочь насколько хватало веревки и не раз валил мать с ног. К траве он и не притрагивался, лишь глупо тыкался мордой в зеленые кочки. Поняв, видно, что от веревки-обродки ему не избавиться, бычок начинал, ошалело носиться по кругу. Мать едва успевала поворачиваться, у нее кружилась голова. Потеряв терпение, всячески изругав своего любимца, она с трудом приводила его домой.

Бычок подрос, можно бы и в стадо, да опять напасть. На коров в деревне ввели карантин и даже на ночь из полевого лагеря не пускали. А мелкий скот велено было до поры до времени разобрать по дворам.

Так Сынко и не видывал воли, а траву ел ту, что мать приносила попутно с поля, из лесу или рвала в огороде.

Но вот худо стало с травой. Сена тоже не густо. Чтобы хоть несколько дней как-нибудь перебиться, мать решила вывести бычка в огород, на полянку,где поднялась богатая отава. Позвала меня на помощь.

Только Сынко воротца, из загончика во двор миновал — давай брыкаться. Чуть подлиннее дам ему веревку, он норовит развернуться и тебя же поддеть на рога. Сильный стал, черт! Никак не могу подтянуть его к огородным воротам.

Подбираю веревку как можно короче, у самой его шеи моя рука. Что есть сил держу, уперся ногами в землю. А он сопротивляется. Обродка затягивает ему шею, он задыхается, но все равно рвется.

Что ему трава, что ему огород, ведь бычок столько насиделся взаперти, что ему сейчас вот, здесь же, хочется вырваться из моих рук и носиться по тесному нашему двору, заваленному разным хламом, обрезками жердей и старых досок.

Стал я его изо всей мочи тянуть, а он пал на передние ноги и уперся лбом в землю, аж рожки воткнулись. Хрипит, пыхтит, но стоит.

Вот уж воистину — уперся, как бык.

Ходил прощаться с лесом. Стоял он тихий, вымерший. Лишь ветер натужно гудел в могучих ельниках, посвистывал в сквозных сосновых посадках, шелестел и хлопал в ладошки по лиственным рощам.

Не верят деревья, что — осень. А она вот, рядом колобродит. Ранняя она нынче, как и весна, как лето.

Все вроде чисто в небе, и летучие облака — белые. Вдруг набежит влажная тучка, дохнет прохладой, сыпанет крупой. Частой, сильной — листобойной. Даже крепкий лист позеленевшим пятаком ляжет под ноги.

В тот же день к полуночи вызвездило, прояснило. Слева запрокинулся «ковш», справа — спелая бокастая луна на чистом небе. Между ними с востока на запад протянулись расходящимся пучком четыре полосы клочковатых облаков-недоростков.

Все шло к тому, что подморозит: ветер стих, в воздухе не чувствовалось сырости.

Под утро вышел на крыльцо — каплет кругом. Спросонья думал, что дождь. А потом пригляделся: что такое? Луны уже нет, небо пасмурное, а светло. Светятся дощатые мостки-дорожки во дворе, светится крыша сарая, верх огородных ворот.

Да это же снег выпал! На земле его съело, а на деревянном он лежит, светится.

Вот и первый недолгий снег. Первое дыхание зимы.

Малыш — это зайчонок. Он появился на свет всего несколько часов назад и теперь сидит тихо-тихо, скрытый пышным кустом смородины. Шерстка на нем уже обсохла и распушилась. Большие уши плотно прижаты к спине, и зайчонок даже вблизи незаметен, он похож на замшелый округлый камень, каких в лесу разбросано немало. Выдают его только темные, влажно поблескивающие бусинки глаз.

Под большим кустом полумрак и прохлада. Временами откуда-то налетает игривый ветер, шелестит листьями на деревьях, раскачивает головки ярких цветов, над которыми с жужжанием вьются золотистые пчелы и толстые мохнатые шмели.

Горячие солнечные лучи, пробив плотное сплетение веток, упали на спину Малыша. Ему хорошо, он чуть приподнимается на слабых лапках и поворачивается, подставляя солнечным лучам то один бок, то другой.

В старом лесу, не умолкая, поют птицы, порхают по веткам. Иногда они пролетают совсем близко, и зайчонок в страхе плотнее прижимается к земле. Но птицы не обращают на Малыша никакого внимания. Они заняты своими делами: ловят разных бабочек и мошек, хватают с веток толстых извивающихся гусениц и летят с добычей к гнездам, где их ждут вечно голодные птенцы.

Прямо перед зайчонком опустилась на ветку небольшая птица в желто-зеленом наряде с черным галстучком и в черной шапочке. Незнакомка, увидев Малыша, удивленно цвиркнула и замерла. Может быть, она испугалась зайчонка не меньше, чем он ее. Большая синица, а это была она, первой пришла в себя. Испустив короткую бойкую трель, синица независимо поглядела на серый комочек и перепорхнула на соседнюю ветку. Здесь ее внимание привлекла зеленая гусеница, грызущая зеленый лист. Синица тут же забыла о зайчонке, мигом оказалась возле гусеницы, ловко ухватила ее тонким клювом и полетела с добычей к своему гнезду.

Едва улетела синица, как неподалеку громко затрещали сухие ветки. Не разбирая дороги, по лесу шел огромный бурый зверь на высоких ногах-ходулях. Вот он остановился вблизи Малыша, скусил ветку, покрытую нежными листьями, задумчиво пожевал и, шумно вздохнув, отправился дальше. Одна из его больших ног опустилась рядом с зайчонком и тут же поднялась, оставив глубокую вмятину в мягкой влажной земле. Если бы старый лось случайно наступил на Малыша, то на этом пришлось бы и закончить рассказ о нем, потому что бедный зайчонок не успел бы даже пискнуть...

К счастью, все обошлось благополучно. Ломая молодую поросль осинника, бурая громадина скрылась за деревьями. Треск веток постепенно затих в глубине леса. Малыш еще не знал, что двигаться ему сейчас нельзя, потому что на земле останется невидимый, но пахучий след, по которому его мигом найдет рыжая пронырливая лисица или другой хищный зверь. Но через многие поколения предков зайчонку передалось важное правило защиты: двигаться нельзя, только так ты убережешь себя от многих врагов, только так ты выживешь.