Приглядевшись внимательно, понял все. Здесь сквозь трещинки во льду выходил болотный газ. Проходящий лыжник, видимо, прикуривая, бросил спичку и, не оглядываясь, пошел дальше. А огонек остался гореть, указывая на то, что всему живому подо льдом приходится туго: недостает кислорода. Я спешно направился в город — нужно было предупредить приятелей...

Солнце застало нас уже на озере. Кто коловоротом или пешней делал лунки, кто ломал и носил рогоз, вставляя его в лунки и слегка присыпая снежком. С первыми же лунками огонек погас, но рыба буквально лезла на лед. Рыбаки говорят, что карась на всю зиму зарывается в ил, но это, видимо, не так, потому что в большинстве на лед лезли караси; и величиной с ладошку, и длиной со спичку. Приходилось их опускать в ведро с водой, потом снова отпускать в лунку.

Домой мы возвращались затемно. Ломило спину и плечи, но мы знали, что на озерах больше не вспыхнут голубоватые огоньки...

Я шел по степи. Солнце вовсю расплескивалось в весенних лужах.

На пригорках, где стаял снег и земля курилась легким паром, бродили задумчивые грачи. Опустившись в небольшой овражек, поросший ольхой, я услышал мелодичный звон, будто кто-то играл на крошечном стеклянном ксилофоне. Подойдя поближе, понял, что это звенит ручеек, скрытый под толщью снега. Кое-где он прорывался наружу, и тогда льдинки в нем ударялись одна о другую, создавая неповторимую мелодию весны.

И вдруг в эту мелодию влился хрустальный перезвон, который падал откуда-то сверху. Я поднял глаза и увидел жаворонка, рассыпающего эти трели. Казалось, он играет хрустальными бусами, перекидывая их из лапки в лапку.

И начали они друг перед другом свое искусство показывать. Один стеклянным звоном сыпанет, другой хрустальным бисером рассыплется. Один споет о тающей земле, другой о теплом, солнышке поведает. И такая получается веселая симфония, что просто за душу берет.

На что уж грачи степенные птицы, и те не выдержали. Слушали, слушали да и поднялись все разом с поляны. Тихо поднялись, без шума и обычного грая. А причиной тому — палочка либо веточка в клюве у каждого. Весна идет, гнезда строить пора, вон ведь как ручей с жаворонком расхрусталились.

Жил я в начале лета километрах в пяти от поселка в избушке егеря. Скучно одному, вот я и решил себе в товарищи какую-нибудь живность завести. «Взять кошку, — подумал я, — она к дому привязчива, к старому хозяину убежит. Собака, если и не убежит к старому хозяину, а ко мне привяжется — того хуже: будет рядом бродить, всякого обитателя отпугивать. Этак и воробья не сфотографируешь».

Пока я так раздумывал, случилось одно событие: из гнезда с соседнего дерева галчонок вывалился. Решил я его взять на воспитание. Думаю, научу его словам разным, будем вечерами разговоры разговаривать. И начали мы жить вдвоем.

Аппетит у галчонка оказался отменным, но со словами что-то туговато получалось: никак не мог повторить ни «доброе утро», ни «как дела?», даже имя свое, которое я ему дал — Карл, не мог запомнить, Неспособный какой-то попался.

Прожили мы с Карлом почти месяц. Иногда наведывался егерь, приносил нам крупы, картошки и спичек. Мой отпуск подошел к концу, продукты тоже, когда свалился я от какой-то болезни. Три дня пролежал в постели. За это время Карл раз двадцать ко мне подлетал, но мне было не до него.

— Прочь, обжора! — гнал я его. Но Карл не сердился и лез снова.

На четвертый день я поднялся и решил что-нибудь сготовить поесть, но припасов — шаром покати. «Эх, думаю, была ни была, проверю у Карла в кормушке, может быть, хоть там крупа сохранилась, сварю жиденького кулеша».

Только я наклонился над кормушкой, как Карл слетел туда, скособочился, крылья распустил, того и гляди клюнет, а сам во все горло как закричит: — Пррочь, обжора!

По речушке Бродке много родников. Порой кажется, что вся она родниками пронизана. Летом вода сверху прогревается, но на дно не ступить: ледяное. Бьют ключи и по берегам. Одни совсем крошечные, в других, которые поболее, песок пляшет, точно пшенная крупа в чугунке. Все эти родники безымянны. Родник, ну, и родник.

Но есть один, который у нас в селе знают все. У него и имя есть — Большой родник. Вода в нем удивительной чистоты и вкуса, а холоднее мне не приходилось за всю жизнь пить не из одного родника. Выбивается он из-под скалы струей в ладонь шириной. Летом вблизи его по утрам обильная роса, а зимой, в мороз, курится наледь и кусты вокруг в белом инее.

С родником этим у нас в селе связано поверье: если под камень спрячешь монету, то обязательно вернешься сюда еще раз.

Мне вспоминается сорок первый год. Из села один за другим уходили на войну мужчины. Их провожали до околицы, потом они подходили к роднику, набирали во фляжку воды и, помахав на прощание, уходили в сторону большака.

Когда отец получил повестку, мы пришли с ним к Большому роднику. Отец достал из кармана полтинник, на котором был изображен кузнец в лучах солнца, и положил его под один из камней.

— Смотри, сынок, вот здесь он лежит. Вернусь с войны, вместе достанем...

...Однажды, в июле сорок пятого, мы, как всегда, выгнали утром гусей. Подходя к Большому роднику, увидели солдата. Он наклонился над родником и плескал в лицо водой. Заслышав нас, солдат обернулся, и нам невольно бросились в глаза ордена и медали на его груди. У меня подкосились ноги. Я каким-то чутьем понял, что это отец. А он уже шел ко мне, широко расставив руки...

Когда приезжаю в родное село, я каждый раз прихожу сюда, чтобы попить воды из светлого родника своего детства.

В прошлом году снова побывал там. Под камнями Большого родника все еще лежат серебряные монетки...

Заходит как-то ко мне сосед и говорит: — Одолжи на денек будильник, мой что-то забарахлил, а мне завтра часов в шесть подняться надо.

— Ну, что же, — говорю, — бери. И подаю ему аквариум. Удивился сосед: — На что он мне? Я же у тебя будильник прошу. — А там и есть будильник. Посмотрел он и говорит:

— Жук там какой-то плавает. Плавунец, что ли?

— Вот он и есть, — отвечаю, — будильник. Приучил я его в шесть утра кормиться, теперь он мне покоя не дает. Как придет время, такой звон устраивает, что только и гляди, как бы лобиком стекло не разбил. Возьми, — говорю, — вот еще двух головастиков в банке. Утром, как он тебя разбудит, покормишь. Два добрых дела сделаешь: и плавунца покормишь, и мне хоть раз выспаться дашь.

Солнце только всходило, но сухая трава шелестела под ногами: ни капельки воды не блестело на ней. В воздухе не чувствовалось той прохлады, которая характерна для росного утра. Во всем окружающем было разлито предчувствие знойного дня.

Проходя мимо куста бобовника, я заметил какую-то блестку. Будто капелька росы дробила лучи солнца. Подойдя поближе, я с удивлением обнаружил, что это блестит... зеркальце. Да, крохотное зеркальце на лобике богомола, вернее, сам отполированный лобик. Богомол сидел вдоль сучка, молитвенно сложив передние ножки, и только время от времени медленно поводил головой.

Вдруг появилась оса и сразу устремилась к богомолу. Ну, думаю, сейчас ему достанется: с осой шутки плохи — у нее жало. Но все произошло за какую-то долю секунды, и оса, оказалась зажатой в передней ножке богомола.

За пятнадцать минут богомол разделался еще и с двумя оводами. Съев очередную жертву, он молитвенно сложил передние ножки и благоговейно воззрился на солнце.

И мне невольно подумалось: «Как часто под личиной святоши скрывается оголтелый хищник!..»

Ощугарь... Мизгирь... От слов этих веет чем-то древним, первобытным. Так у нас и поныне кое-где называют тарантула.