— Ох, тяжела, — переговаривались люди.

— Полтонны будет...

Полузадушенную, наконец ее вытащили на сушу. Она не билась, не сопротивлялась. Сделала только несколько движений, хотела подняться, но тут же упала.

Как изменилась она за какие-то час-полтора!

Из шоколадно-бурой, лоснящейся, с более светлыми ногами и подбрюшьем, лосиха стала черной, мокрой и жалкой. Перемазана была даже морда. Грязь на кончиках ушей. Шерсть слиплась, вместо копыт будто подвесили безобразные кувалды.

В растерянности люди смотрели на дело рук своих.

Куда ее теперь?

Пригнали грузовик: решили отвезти в зоопарк. Зачем — в зоопарк? Не лучше ли было просто отпустить, оставить в покое? Она, быть может; полежала бы, отлежалась и ушла потихонечку. Но почему-то людям всегда приходят на ум в первую очередь необдуманные, сумасбродные решения, а уж потом — настоящие, полезные, которые и следует исполнять....

С большими усилиями погрузили лосиху в кузов. Она продолжала оставаться покорной, вся обмякнув и точно смирившись перед неизбежным. Смотрела жалобно, переводя взгляд с одного на другого, медленно шевелились веки с густо опушенными ресницами. У нее было выражение разумного существа.

— А может, не надо? — заикнулся было кто-то.

— В зоопарк, в зоопарк! — раздалось в ответ несколько авторитетных мужских голосов. — Куда же еще?

В зоопарк, так в зоопарк. Это казалось логичным. А как обращаться лосями, уж так ли они чувствительны (да и какие тут еще могут быть миндальничанья!), про то никто не знал. В кузов залезло несколько добровольцев-сопровождающих. Еще один поместился в кабине рядом с шофером. Борта закрыли. Поехали.

Далеко везти не пришлось. Проехали два квартала, заметили, что пленница закрыла глаза и не шевелится. Потрогали. Мертва.

Ведь лось не терпит насилия над собой...

Глупые, глупые звери! Они отвергли знакомство и ушли туда, откуда не возвращаются, так, вероятно, и не поняв, что их предназначение быть игрушкой в руках высшего творения природы, и они обязаны без сопротивления подчиняться ему...

Это был иноходец вороной масти. Когда его впервые привезли в Зыньковский колхоз, он еще не знавал седла. Высокий, красивый жеребчик, с длинной изящной шеей и маленькой головкой, со звездочкой во лбу, он совсем не походил на местных рабочих лошадок, приземистых и неторопливых. Казалось, конь совершенно не имеет веса и сейчас сорвется и взлетит над землей. Появление его в колхозе вызвало небывалое оживление. Мальчишки, с утра толпившиеся у конного двора, не могли оторвать от него глаз, путались под ногами у мужиков, тоже с восхищением разглядывающих диковатого скакуна.

— Н-да-а, это тебе не наши клячи! Ему степь нужна, разобьется на наших лесных дорогах, — говорил один.

— Как он еще даст себя объездить?! Не одному башку сшибет, пока его оседлают, — сказал веско Евграфич, почесав цыганскую бороду. — Нашто уж я мастак объезжать их чертей, да и то страшно садиться на этого...

— Что, тебе, старому конокраду, коня дозволю!? — оборвал его конюх Василий Филиппыч, тоже считающий себя великим знатоком коней, так как еще при царе служил в драгунском полку. — Никому я,тебя не дам мучить, сам приучу и к седлу, и к сбруе, — гладил он,вздрагивающего коня по холке.

— Ну и свалишься с него, как куль бумажный! — уколол его в ответ Евграфич, и старики начали ругаться долго и запальчиво, под дружный смех окружающих.

— Дядя Вася, а как лошадку звать? — неожиданно спросил девятилетний Сашка Крупин. Смех сразу утих, все с интересом уставились на конюха.

— Да, скажи, Филиппыч, как его кличут? — переспросил кто-то из мужиков.

Конюх, задрав голову, как подавившийся горохом петух, сердито уставился на мальчонку.

— К-ка-ак зв-вать?.. — Ему, видимо, стало неловко перед людьми за то, что не узнал самого главного, но, солидно откашлявшись, ответил, обращаясь ко всем:

— А у него имя-то не нашинское, а кавказское. Враз забудешь. Вот приедет Савва Ефимыч, спрошу документ, тогда и узнаете.

— А вон он на Серке гонит! — крикнул кто-то из ребят.

Председатель лихо осадил коня, соскочил по-молодому с двуколки.

— Ну как, мужики, наш новый племенной? Ох, и пойдут у нас в колхозе кони после него! Не зря я пороги в районе обивал, клянчил его.

Председатель в годы гражданской служил в кавалерии, любил лошадей и следил за конным двором сам. Не дай бог, увидит сбитую холку или зарепьеную гриву, — все получат разнос: и конюх, и коновозчик. «Лошадь — наша тяга! — любил повторять он. — Будут у нас добрые кони — и пойдет дело на лад, а будут они заморенные — и мы, сами, подожмем животы!»

— Дядя Савва, а как лошадку звать? — снова спросил неугомонный Сашка.

— Как звать? Лесок его звать. Понял, Александр Васильевич! Лесок! — и он, потрепав мальчишку по плечу, направился к правлению. Но в эту минуту раздался оглушительный хохот. Все: и мужики, и бабы, и мальчишки дружно хохотали, восклицая сквозь приступы смеха:

— Вот тебе и Филиппыч, нашел, что сказать — не нашинское имя!

— Как по-кавказски Лесок, Филиппыч?! А-ха-ха-ха! — грохотал кузнец Вавила Растрепенин.

— Вот тебе и кавалерист! По-кавказски, говорит, коня кличут! О-хо-хо-хо! — хихикал довольный победой над противником Евграфич.

Даже кто-то из мальчишек, осмелев, крикнул:

— Дядя Вася, а как по-кавказски Серко?!

Конюх не выдержал, плюнул и ушел в конюховку.

Через год об иноходце заговорил весь район. На первых же бегах он легко обогнал всех местных рекордсменов, поражая знатоков верховой езды красивым размашистым шагом. Филиппыч теперь ходил важный: как-никак, а лучший конь района на его конном дворе! Он никому не доверял даже чистить его.

Кроме председателя, наездника Витьки Карасева, конюха да еще двух-трех счастливчиков, никто, пожалуй, не мог похвастаться, что гарцевал на Леске. Зато мальчишки упоительно врали друг другу, как гоняли на нем и где-то за селом обогнали машину. Ребячьи байки стали повторять и взрослые.

Поэтому колхозники с нетерпением ждали скачек, которые должны были состояться в селе перед покосом.

В этот день мальчишки с утра суетились Около конного двора, да и не только они, приходили и постарше люди взглянуть, как готовят скакуна к бегам. Витька в огромных, не по росту, галифе и военной фуражке с опущенным ремешком важно чистил коня щеткой.

— Не пляши, не пляши! — покрикивал он баском. — Напляшешься седни вволюшку!

— Ты поводья опусти, как возьмешь с места, поводья ему токо мешаются! — наставлял наездника Филиппыч.

Пока открывали праздник и говорили речи, ребятишки любовались конями, которые переливались на солнце всеми мастями: белые и вороные, серые и гнедые, пеганые и игреневые. Привязанные к стойкам сыромятными недоуздками, они рыли копытами землю, рвались с привязи и перекликались звонким ржанием.

Заезд наметили на большой поляне за старым кожевенным заводом, на берегу Бунарки. Здесь под березами бойкие продавщицы торговали пивом и морсом, развешивали пряники и конфеты. Сюда собралась половина села и множество гостей из близлежащий деревень. Даже одноногий Иван Матвеевич, старый партизан гражданской войны, приехал на бричке с Филиппычем. Удобно усевшись на пустой бочке, он свернул здоровенную козью ножку и стал рассказывать обступившим его колхозникам о своих давних победах на скачках, гордо поглаживая буденновские усы.

— Э-эхма, нет теперича настоящих кавалеристов, нет! Только коз им седлать, да и то веревкой привязываться надо. А попробуй он на коня, да артикул какой с ружьем выкинуть или лозу шашкой рубить, враз загремит на землю, как мешок трухлявый!! Хе-хе-хе-хе, — хриповато смеялся он вместе со всеми.