— Что такое ГУС? — спросила Марина у Ивнева.

— Это Государственный ученый совет — Научно-методический центр Наркомпроса РСФСР. Его председатель товарищ Покровский, а товарищ Крупская возглавляет научно-педагогическую секцию ГУСа.

Пока Цветаева переговаривалась с Ивневым, слово опять взял Луначарский:

— Наша школа должна воспитывать молодое поколение в духе глубокого интернационализма, вооружать его всей суммой добытых человечеством знаний. Школа должна работать научно, организованно, коллективно, планомерно, увязывая (теорию с практикой. Это особенно важно. Мы должны формировать нового человека, у которого личная жизнь будет неразрывно связана с общественной, с борьбой за социализм.

В 1920-х годах молодой литературовед Ульрих Рихардович Фохт выступил с резкой критикой видного философа Фриче, директора крупного идеологического института. К удивлению Фохта, Фриче пригласил его к себе, любезно принял и предложил почитать за него курс по литературе в одном из вузов. За него — потому что так оплата будет больше. Фохт согласился. Он читал лекции за Фриче и раз в месяц ездил к нему за своими деньгами.

Авнер Зись рассказывал, что в начале 1930-х годов его, молодого кандидата в члены партии, поставили на партучет на большом металлургическом заводе Донбасса, чтобы он «выварился в рабочем котле» и «избавился от интеллигентской мягкотелости». Там его нагружали партийными заданиями — рассказать «о текущем моменте», сделать доклад о международном положении, прочитать лекцию о Пушкине или Толстом. Когда парторг цеха впервые обратился к Зисю с заданием, «вываривающийся» в рабочем котле очень испугался, решив, что допустил какой-то проступок. Парторг не менее минуты крыл его крутым матом, а потом как ни в чем не бывало попросил рассказать рабочим об успехах индустриализации в СССР. Когда подобное обращение повторилось, молодой интеллигент осознал, что мат — это стиль речи, это необходимая увертюра к партийному разговору о важных проблемах, это средство налаживания контакта. И больше не пугался.

В середине 1930-х годов Фохт оказался без работы, книги его не печатались. От переживаний его парализовало, и он попал в больницу. Лечащий врач, узнав о причине его отчаяния, посоветовал ему написать Сталину и даже сам под диктовку написал это письмо. Через несколько дней курьер привез Фохту ответ Сталина, имевший два адреса: Бубнову — наркому просвещения и копию — Фохту. Сталин просил Бубнова предоставить Фохту работу. От радости Фохт быстро поправился и пришел на прием к Бубнову. Тот предложил ему стать его помощником. Некоторое время Фохт работал в этой должности, пока не случился казус. На очередном совещании по вопросам просвещения Бубнов стал публично с матом отчитывать Фохта. Тот ответил наркому в том же стилистическом ключе. Бубнов решил: то, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, и хотел было выгнать строптивца из Наркомпроса на улицу. Однако нарком вспомнил, с каким письмом Фохт к нему пришел. Он отправил его заведовать кафедрой русской литературы в Московский областной педагогический институт. Жизнь Фохта вошла в нормальное русло. Об одном он жалел: что во время посещения наркома забыл на столе у секретарши письмо Сталина.

Крупская, будучи одним из руководителей Наркомпроса, требовала: сказки и приключения детям читать не давать. По ее странному мнению, в сказках много необычного, волшебного, они уводят детей от реальности.

Литературовед Валерий Яковлевич Кирпотин делился со мной воспоминаниями. Сталин рассказывал писателям на даче у Горького, что Ленин, чувствуя приближение болезни, взял со Сталина честное слово, что тот в случае паралича даст ему яд. Когда Ленин действительно был парализован, Сталин обратился в политбюро с просьбой освободить его от данного Ленину слова. Специальным решением политбюро освободило Сталина от этого обязательства.

Нарком просвещения приехал в Мариинский театр, прошел в артистическую Шаляпина:

— Федор Иванович, я немного задержу спектакль: скажу вступительное слово.

Шаляпин в гриме Бориса Годунова, не выходя из образа, кивнул. Луначарский прошел на авансцену. В креслах сидели красные командиры. Спектакль предназначался для них. Нарком сказал:

— В сегодняшнем спектакле встречаются с народом три великих художника — Пушкин, Мусоргский и Шаляпин. Опера воссоздает образ Смутного времени — иностранного нашествия, разорения. Сейчас тоже трудная эпоха. Но то были сумерки перед романовской ночью, а сейчас — после нее. Пусть напоминание о Смутном времени вселит в вас веру в светлое будущее.

…Спектакль прошел блестяще. Овации не смолкали. Шаляпин ушел за кулисы, снял царскую порфиру и вновь вышел на сцену.

Луначарский стал прощаться, однако Шаляпин задержал его, обратившись к нему с вопросом:

— Анатолий Васильевич, что это вы с театром намереваетесь делать? И как со мной поступите?

— Как с вами поступим? Будем лелеять и холить, беречь и почитать, слушать и наслаждаться. Вот и вся программа советской власти по отношению к великому артисту Шаляпину.

— Против такой программы не возражаю. Однако как понимать выступление авторитетного работника вашего наркомата? Вот посмотрите, мне актеры специально принесли. Это статья в газете «Известия».

Луначарский взял газету и прочитал в статье П. М. Керженцева кем-то для Шаляпина отчеркнутое красным карандашом место: «Буржуазный театр до такой степени обанкротился, что после прокалки в огне социальной революции от него почти ничего не останется. Театральная политика должна быть проведена путем принуждения. И она приведет к созданию нового театра через стадию разрушения».

Шаляпин продолжал:

— Зачем же, спрашивается, разрушать театр? А вот мне принесли другую статью, летнюю, тоже «Известия», за… сейчас посмотрю… вот… от 17 июля 1918 года… — Шаляпин протянул Луначарскому другую газету, в которой также красным карандашом, видимо, та же рука отчеркнула заголовок статьи: «Из народа, но не в народ» и строки, в которых предлагалось социализировать и передать в собственность общества… Шаляпина. — Да что же я вещь, что ли? Может, меня крепостным актером сделают? У меня, попросту говоря, знаменитый вопрос Аркашки Несчастливцева возникает: «А не удавиться ли мне?»

Луначарскому было неловко за автора нелепой статьи.

— Федор Иванович, — как можно деликатнее начал он, — мы создаем новое общество, новую культуру. Как все это делать, никто точно не знает. Делаем впервые. Пример брать не с кого. Вот люди и думают, спорят, обсуждают, а порою говорят глупости. Конечно, никто Шаляпина передавать в собственность общества не станет. Это чепуха. Однако и в иной глупости можно найти рациональное зерно. Ведь речь здесь идет о том, что великого артиста должен слушать народ. А у народа еще не всегда хватает общей культуры, нет навыков восприятия классики, нет понимания условности театра и его языка, нет привычки, времени, средств ходить в театр. Как же быть? Я нередко предваряю театральное представление вступительным словом, пытаюсь популярно рассказать о спектакле. Однако этого, видимо, мало. Я вот поговорил с вами об этих глупостях, — Луначарский потряс газетами со статьями, — и пришла идея: распоряжусь-ка я раздавать бесплатно треть билетов на спектакли Мариинского театра с участием артиста Шаляпина. Будем распределять билеты среди рабочих и школьников, студентов и курсантов, командиров и политработников, красноармейцев и матросов. А что? — Луначарский улыбнулся. — Так мы «национализируем» искусство Шаляпина! Его будет слушать народ! И кое-что еще надо будет предпринять…

Вскоре в Мариинском театре шла опера «Севильский цирюльник». Федор Иванович исполнял роль Дона Базилио. Первый выход Шаляпина в этом спектакле на сцену был лишь во втором акте. Несмотря на всемирную славу, огромный сценический опыт и величайшую популярность, для Шаляпина каждая встреча со зрителем была не просто волнующим, а потрясающим всю его душу событием. Поэтому на спектакль он всегда приходил заблаговременно, неторопливо готовился, гримировался, вживался в образ, унимал волнение. И сегодня Шаляпин пришел, как обычно, до начала представления. Едва он появился в своей артистической уборной, как туда вошел директор театра Экскузович и попросил певца срочно выйти на сцену. Когда артист подошел к левой кулисе, то услышал голос Луначарского, читавшего лекцию-комментарий к знаменитой опере Россини. Шаляпин с интересом вслушивался в развиваемые Луначарским мысли.