Луначарский уже слышал об этом произведении и тут же в машине нетерпеливо развернул газету и стал читать поэму, нервно поправляя пенсне. Машина остановилась у подъезда редакции, а Луначарский еще несколько минут не выходил — дочитывал поэму. Не покидали машину и сотрудники наркома Ивнев и Лурье. Закончив чтение, Анатолий Васильевич откинулся на спинку сиденья и произнес:

— Так мог написать только большой поэт. Это не гимн революции, но ее глубокое и искреннее признание, рожденное долгим раздумьем и душевной мукой. Этой поэме суждено бессмертие…

Весь день Луначарский находился под впечатлением прочитанной им поэмы. Она не отпускала его. Да и посетители, и все встречавшиеся ему деятели культуры в этот день так или иначе высказывались и спорили об этом произведении.

У Блока была любовница — жена знаменитого клоуна. Однажды эта дама и Любовь Дмитриевна Менделеева, встретившись на улице, подрались зонтиками. Блок отрешенно стоял рядом, потом взял жену под руку и со словами: «Люба, ничего этого не было» увел ее.

В коридоре редакции Бунин говорил своему собеседнику:

— Катька жрет шоколад «Миньон»… До такого позора русская поэзия еще не доходила! Державным шагом идут двенадцать Ванек, а впереди в белом венчике из роз — Иисус! Что такое венчик?! Наверное, веночек? Русский поэт от ужаса или от восторга разучился говорить по-русски!

А в другом конце коридора худощавый юноша — Михаил Зощенко — громко рассуждал:

— Статью о поэме я бы назвал «Конец Рыцаря печального образа».

Маяковский скаламбурил:

— Читаю поэму Блока бес конца и без конца.

Луначарский заметил:

— Действительно, Христос в финале революционной поэмы шокирует.

— Предлагаю изменить концовку:

Луначарский рассмеялся. Маяковский притворно возмутился:

— Всё! Ухожу писать что-нибудь абсолютно революционное.

Про Белого, Блока, Разумника говорили, что они «и вашим и нашим». А на самом деле они — «ни вашим, ни нашим».

В Наркомпросе чернила в чернильницах с середины ноября нередко замерзали. В деятельности Наркомпроса участвовали многие литераторы и деятели культуры: в разное время здесь работали Блок, Мейерхольд, Булгаков, Федин, Брюсов, Иванов и другие. Здесь циркулируют сплетни, слухи, легенды. Главные из них — о смерти Блока (7 августа 1921 года) и о расстреле Гумилева (24 августа 1921 года).

Многие месяцы Блок голодал и мерз. Однажды в 1920 году он на Неве ломал барку на дрова. Хотя он и работал в Наркомпросе, но свой паек получал не всегда. Всю мебель и даже конторку, за которой его тесть Менделеев записал свою знаменитую периодическую систему, Блок изрубил на дрова. К тому же Блока, как и Ахматову, уплотнили еще в 1919 году. В апреле 1921 года здоровье Блока надорвалось.

29 мая 1921 года Горький написал письмо Луначарскому о тяжелом состоянии Блока и о необходимости срочно выхлопотать для поэта возможность выехать в санаторий в Финляндию. Лишь спустя 43 дня Луначарский обратился в ЦК к Ленину с ходатайством от своего имени и от имени Горького об отъезде Блока. Через 12 дней пришло разрешение. Однако в разрешение не было вписано имя жены Блока, а без нее невозможно было ехать смертельно больному поэту.

1 августа 1921 года Луначарский пишет в ЦК РКП(б) ходатайство о предоставлении Блоку возможности уехать на лечение вместе с женой.

Луначарский высоко оценил «Двенадцать» Блока, однако воспринимал его как поэта усадебно-дворянской и ресторанно-мистической культуры, у которого был отнят уют привычного барского быта, для Блока революция — музыка. Вместе с тем Луначарский ценил сотрудничество Блока с Наркомпросом «в условиях, — как он сам говорил, — упорного саботажа художественной интеллигенции». Блок писал рецензии не только для издательств, но и на рукописи, «самотеком» приходившие в Наркомпрос. Он посещал десятки коммунальных квартир, стараясь облегчить трудности быта людей, участвовал в строительстве культуры нового государства.

Луначарский с 11 июля по 7 августа 1921 года (день смерти Блока) дважды обратится в ЦК и лично к Ленину, пытаясь спасти поэта. В письме в ЦК РКП(б) от 1 августа 1921 года нарком просвещения пишет: «Прилагаю при сем срочную телеграмму М. Горького об отпущенном согласно решению ЦК РКП(б) А. Блоке. Очень прошу ЦК признать возможным выезд жены его и уведомить об этом решении Наркоминдел и ВЦК». Бюрократическая машина работала медленно, с перебоями, и — «погиб поэт…».

Нарумяненная, постаревшая после недавно перенесенной болезни, Зинаида Николаевна Гиппиус в переполненном трамвае встретилась с Блоком. Толпа прижала их друг к другу. У Блока лицо было вытянувшееся, сухое, темно-желтое. Глуховатым, бесстрастным, но внутренне напряженным голосом он сказал:

— Зинаида Николаевна.

Так обычно Блок здоровался: со спокойной утвердительной интонацией называя человека. Однако на сей раз, видимо, сочтя это недостаточным, он медленно, с внутренним усилием, прибавил:

— Здравствуйте. — И после паузы, словно преодолевая боль, спросил: — Вы подадите мне руку?

Наступила долгая тяжелая пауза. Из-за глухоты излишне громким голосом Зинаида Николаевна ответила:

— Как знакомому лично — подам, но как Блоку — нет.

Подслеповато щурясь, Гиппиус неспешно протянула руку, обтянутую белой перчаткой. Публика стала прислушиваться к громкому разговору и оборачиваться. Пожилая дама прокомментировала своей спутнице:

— Влюбленные ссорятся.

Блок же, несмотря на трамвайную тесноту, снял фуражку, молча наклонился, поцеловал руку Зинаиде Николаевне и, помолчав, сказал:

— Благодарю вас… — и после мучительной паузы спросил: — Вы, говорят, с Дмитрием Сергеевичем уезжаете?

Гиппиус не расслышала, переспросила. Блок повторил свой вопрос. Поправляя рыжие взбитые волосы парика, Зинаида Николаевна с горечью сказала:

— Что же, тут или умирать, или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении культуртрегера, приближенного к Луначарскому — большевистскому вождю, руководящему культурой…

Блок долго и печально молчал, углубившись в себя. Потом вымолвил:

— Умереть во всяком положении можно… — и вновь замолчал. Затем неожиданно встрепенулся и радостным искренним тоном воскликнул: — Я ведь вас очень люблю!

Старушечье лицо Гиппиус на минуту посветлело, стало моложавым и красивым. Она ответила:

— Вы знаете, что и я вас люблю.

Они замолчали, понимая, что это признание ничего не изменит и не разрешит в их отношениях.

Пожилая дама в трамвае снова обратилась к своей спутнице:

— Слышишь? Говорит: любит. Милые бранятся — только тешатся.

На Невском много народу вышло, и в трамвае неожиданно стало просторно. Прерывая молчание, Гиппиус сказала:

— Мне скоро выходить. Вам далеко?

— Далеко, — ответил Блок. — Я на заседание в Наркомпрос еду к упомянутому вами Луначарскому. Он, между прочим, вполне просвещенный человек. Поверьте мне…

Искренность Блока и его напоминание о сотрудничестве с новой властью повергли Гиппиус в отчаяние. Округлив близорукие глаза, она страдальческим голосом сказала:

— Я не могу смириться: Блок — с Луначарским, Блок — с большевиками! Россия гибнет. Больше нет России. Мы все разочаровались в своем народе. Вокруг хамство. Неужели вы ничего не видите?! Как можно этого не видеть?! Тоска и ужас, покаяние без надежды.

Блок ответил:

— Вижу. Перед нами Россия, какою ее узрели в устрашающих и пророческих снах Гоголь и Достоевский. Однако надежда не утеряна.

— Я уже ни на что не надеюсь и ни во что не верю.

— Я верю в то, что должно свершиться. Пусть сейчас этого нет и еще долго не будет, однако жизнь отдаст нам это, ибо она прекрасна.