В 1932 году Алексей Толстой взял в гости к Горькому своего пасынка Фефу — Федора Федоровича Волькенштейна. Сидели за столом. Ждали Сталина. Охрана многих выгнала, а Толстого и Фефу оставила. Вошел Сталин, попросил рассказать, что нового в писательской среде. Выпили. Подвыпивший Фефа сказал:

— Я предлагаю тост за Сталина.

У Горького остекленели глаза от ужаса: была нарушена субординация и не соблюдена форма — «товарища Сталина».

Сталин сказал Толстому:

— Шустрый мужик у тебя.

Толстой был мрачнее тучи. Уйдя из гостей, он отчитал пасынка:

— Ты понимаешь, что ты наделал? Нас всех могут уничтожить.

За окном плохо натопленного кабинета стояла холодная весенняя ночь. Луна желтком облила мокрые от стаявшего снега мостовые голодной Москвы 1919 года. Луначарский нехотя отошел от окна. Волевым усилием он прервал излишне затянувшуюся паузу в работе. Он неторопливо подошел к столу и с чувством безнадежности еще раз взглянул на список дел, которые собирался решить сегодня. Осознав, что уже ночь, а список уменьшился лишь наполовину, нарком стал выбирать только самые неотложные. Остальные он перенесет на завтра. Дело, обозначенное в списке одним словом «Бунин», нарком счел особо неотложным. С него он и начал.

Луначарский снял телефонную трубку и попросил:

— Соедините меня, пожалуйста, с ЧК. Мне нужен товарищ Петерс.

В трубке ответили.

— Товарищ Петерс? Это говорит Луначарский. Добрый вечер, то есть, извините, ночь. Я получил телеграмму из Одессы от художника Нилуса. Просит помочь писателю Бунину. Ему грозят арест и крупные неприятности.

— Не неприятности, а расстрел ему грозит, Анатолий Васильевич. Бунин скомпрометирован своими контрреволюционными взглядами. Он их даже не скрывает.

— Бунин — гордость русской литературы! Крупный писатель, академик. Я прошу вас связаться с Одесским ревкомом, я и сам туда телеграфирую. Нельзя допустить, чтобы с Буниным что-нибудь случилось! Вы меня слышите? Товарищ Петерс!

— Слушаю, слушаю.

— Так вот, если будет необходимо, я позвоню Феликсу Эдмундовичу и обращусь к Владимиру Ильичу…

— Ладно. Не надо. Я остановлю дело.

— Я могу на вас надеяться?

— Да. Все будет в порядке, если уже не… если уже не поздно.

— Тогда займитесь немедленно. Обещайте мне.

— Обещаю. Мы дадим вашему академику Бунину «охранную грамоту».

— Благодарю вас. Всего доброго.

На всякий случай Луначарский решил лично позвонить в Одесский губком партии, а для подстраховки попросил своего секретаря отправить туда телеграмму, которую тут же продиктовал.

По ночной безлюдной Княжеской улице недавно взятого красными города Одессы, мимо весенних, но еще не пробудившихся от зимней спячки акаций шагал вооруженный отряд чекистов. Они подошли к особняку. В окне горел свет. Два матроса стали по углам дома. Три солдата вошли внутрь через открытую парадную дверь, остановились в обширных сенях и подняли ружья, приготовившись прикладами бить в массивную дверь квартиры.

Выглянув на шум в окно, жена Бунина Вера Николаевна увидела солдат и матросов и потеряла сознание. Молодой литератор Валентин Катаев, сидевший до этой минуты в столовой и беседовавший с Буниным, подбежал к ней. Бунин же поспешно устремился к двери. Он сжал кулаки, судорога исказила его побледневшее лицо.

— Если хоть кто-нибудь осмелится… — Голос Бунина сорвался, и он начал фразу сначала: — Тому, кто посмеет ворваться в мой дом… я… перегрызу горло! И пусть меня потом убивают! Я не хочу больше жить!

Катаев услышал скрежещущий голос, оглянулся и пришел в ужас от вида своего учителя.

Однако возня за дверью неожиданно стихла. Один из солдат в не по сезону теплом полушубке увидел на освещенной карманным фонариком двери «охранную грамоту», заверенную подписью и губкомовской печатью. Солдат, который, видимо, был за старшего, досадливо матюгнулся, однако велел всем поворачивать назад. И по безлюдной Княжеской улице маленький отряд, молча печатая шаг, удалился на другой край города вершить свою неблагодарную революционную работу. И снова матюгнулся солдат в адрес Одесского губкома, не зная, что адресовать все негодование нужно было в Москву, к наркому просвещения Луначарскому. Это он сорвал хорошо подготовленную операцию по ликвидации очередной контры.

А Бунин вскоре уехал в эмиграцию, так и не узнав, кто спас ему жизнь.

Волошин прятал и спасал красных от белых, белых от красных. Когда у него спрашивали: «К какому крылу вы примыкаете: к красным или к белым?» — отвечал: «Я летаю на двух крыльях».

В Гражданскую войну махновцы схватили Михаила Шолохова и хотели его расстрелять. Спас жизнь будущему писателю сам батька Махно, отменивший расстрел.

После изгнания большевиков из Киева в газете «Киевское эхо» появились статьи, рассказывавшие о расстрелах в подвалах ЧК. В этих статьях говорилось, что чекистам были присущи жестокость и исключительная бесцеремонность в обращении с живыми людьми. Не было ничего дешевле человеческой жизни.

Бунин рассуждал: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том, и в другом — шаткость: переменчивость настроений и обликов. Народ сам сказал про себя: „Из нас, как из дерева, — и дубина, и икона — в зависимости, кто обрабатывает: Емелька Пугачев или Сергий Радонежский“».

Толстой читал статью Короленко против смертной казни и плакал.

В 1920 году Луначарский посетил в Полтаве Короленко. Писатель с горечью говорил. «У нас нет ни свободы печати, ни свободы голосования. Эти свободы называют буржуазными предрассудкам. Отсутствие же свободы печати делает большевиков глухими и слепыми. Большевики расстреливают заложников. В городах начался голод. Любого, в том числе и рабочего, за самостоятельную мысль арестовывают. Все это большевики называют „диктатурой пролетариата“». Член советского правительства ответить ничего не смог.

Наркомпрос занимался широким фронтом проблем — это и народное просвещение, и все области культуры: театр и кино, живопись и архитектура, литература и музыка, печать, библиотеки, музеи, архивы и памятники старины, клубы и самодеятельность. Вся интеллигенция от учителя до академика входила в сферу заинтересованного внимания Наркомпроса. Однако это внимание распространялось и на неграмотного крестьянина, так как Наркомпрос должен был организовать обучение его грамоте. Понимая общенародное значение культурного наследия прошлого, Луначарский обсуждал с Александром Блоком планы издания русских классиков. Главной задачей первых месяцев работы была выработка принципов культурной политики. Он все время думал над разными сторонами этой проблемы. «…Нашей культуре должна быть свойственна ширь мировых горизонтов, огненный энтузиазм, который зажигается от соприкосновения с великими идеями социализма…» — писал Луначарский в статье «Новый русский человек».

Луначарский жил на углу улицы Бассейной и Литейного проспекта с недавно вернувшейся из эмиграции женой Анной Александровной и сыном Анатолием.

Сегодня вторник. Ивнев заехал за наркомом к нему домой.

Анна Александровна пригласила гостя позавтракать с Луначарским. Завершив трапезу, они отправились в приехавшей за наркомом машине сначала в редакцию, а потом в Зимний дворец. К ним присоединился сотрудник наркомата Артур Лурье, который протянул наркому газету «Знамя труда» от 18 февраля 1918 года и сказал:

— Почитайте — здесь опубликована новая поэма Александра Блока.

О том, что эта поэма посвящена революции и что она называется «Двенадцать», знал уже весь культурный Петроград. Это была литературная сенсация, стараниями Гиппиус, Мережковского и их единомышленников перераставшая в литературный скандал.