Чуковский со дна чемодана достал еще одну пачку рукописей и стал их представлять наркому:

— Посмотрите! Это неизданная заметка Некрасова о Гумбольдте. А вот записи эпизодов из жизни декабристов, сделанные Некрасовым уже после окончания поэмы «Русские женщины».

— Интересно! Не собирался ли Некрасов написать поэму, посвященную жизни декабристов в Сибири? — предположил Луначарский.

— Это мне не приходило в голову! А ведь, возможно, собирался! — обрадовался Чуковский и продолжил представление своих богатств: — Вот до сих пор неизданные рукописи Некрасова: стихотворная пьеса «Как убить вечер». Из драматической поэмы «Медвежья охота», стихи, посвященные матери поэта, и черновой автограф стихов «Поэту» и «Сон Петра Ивановича».

Луначарский взволнованно воскликнул:

— Это огромные, бесценные сокровища! Революция должна вернуть их народу!

За дверью раздался шум какого-то спора. Луначарский выглянул и ахнул: вся приемная была полна народу. Нарком взглянул на часы и про себя подумал: «Я разговариваю с этим человеком уже около часа. Я увлекся. Ужасно неудобно получается. В приемной сидят люди, ждут, у многих срочные и неотложные дела, ждет академик Кони…» — вслух же произнес из полуоткрытой двери в приемную:

— Прошу извинить меня, я через минуту освобожусь.

Луначарский прикрыл дверь и вернулся в кабинет к своему креслу, но садиться уже не стал, давая понять, что беседу следует закончить. Чуковский стал торопливо собирать в чемодан рукописи. Луначарский успокоил его:

— Не торопитесь, пожалуйста, а то помнете листы рукописей, а они бесценны. Необходимо как можно скорее издать максимально полное собрание сочинений Некрасова. Революция должна нести свободу не только гражданам современной России, но и ее классикам. Советскому читателю надо дать советского Некрасова. Возьмитесь за это дело. Не один, конечно…

— Охотно включусь в эту работу, — сказал Чуковский.

Луначарский подошел к двери, приоткрыл ее и пригласил своего секретаря:

— Будьте добры, запишите, пожалуйста.

Секретарь сел за машинку и быстро застучал под диктовку наркома.

— «Уважаемый…» Поставьте многоточие и от руки впишите нужные фамилии. Ниже пишите текст: «Приглашаем Вас на заседание Комиссии по изданию русских классиков при Комиссариате просвещения. Повестка дня: общие организационные вопросы работы комиссии; об издании собрания сочинений Некрасова; назначение редактора собрания сочинений Некрасова.

Заседание состоится в помещении Наркомпроса в 10 часов утра 24 февраля 1918 года».

Луначарский прервал диктовку и сказал, обращаясь к Чуковскому:

— Редактором мы назначим Блока, а его заместителем и помощником — вас, Корней Иванович. Будьте здоровы и приходите на заседание.

Чуковский, попрощавшись, ушел, а нарком обратился к секретарю:

— Пошлите, пожалуйста, это приглашение Корнею Чуковскому, Александру Блоку, Натану Альтману и товарищам Лебедеву-Полянскому и Керженцеву.

В 1926 году в кооперативном писательском доме в районе улицы Герцена собрались литераторы. Троцкий в те поры старался играть роль мецената. Сталин тоже стал наведываться на литературные посиделки. Как-то раз он спросил у Всеволода Иванова:

— Что у вас выходит в ближайшее время?

— Новая книга.

— Хотите, я напишу к ней предисловие?

— Если книга плохая — ее не спасет никакое предисловие, а если хорошая — она не нуждается в рекомендациях.

Сталин обратился к Александру Фадееву:

— А вы такого же мнения?

— Предисловие очень важная вещь. К моей книге предложил написать предисловие Троцкий, но мы с ним люди разных жизненных восприятий. Вот если бы вы, товарищ Сталин, написали, я был бы рад.

Сталин не написал предисловия к фадеевской книге, но не забыл его согласия, и это определило карьеру будущего руководителя писательской организации. Не забыл он и отказа Иванова и хоть не преследовал его, но держал на расстоянии от высших литературных сфер и благ.

Во второй половине 1930-х годов Сталин приглашал Иванова на приемы, сажал напротив себя и, потягивая из рюмки вино, наливал гостю в бокал водку. Писатель послушно и молча пил, не стараясь ни расположить к себе вождя, ни объясниться. Это было похоже на экзамен на покорность. Возможно, именно смиренность Иванова в сочетании с прямотой спасли его и от гибели, и от судьбы литературного сановника.

Нередко Троцкий думает совсем по-сталински или, вернее, Сталин по-троцкистски: кто не с нами — тот против нас; главное в искусстве — содержание и политическая ориентация; писатели оцениваются в соответствии с критерием — за революцию или против. А разве не по-сталински (по-ленински, по-ждановски, по-бухарински) звучит формулировка Троцкого «переплавка человека»? Какая степень насилия в этом тезисе-образе!

Художники, скульпторы, актеры левого направления сразу приняли Октябрь и выразили желание сотрудничать с советской властью. Нарком просвещения Луначарский как государственный деятель в ситуации широкого бойкота революции и нового государства большой частью интеллигенции не мог не принять эту помощь. При этом такое решение вовсе не зависело ни от личных художественных вкусов наркома, ни от общей эстетической ориентации и художественной политики нового государства. В этом причина назначения на ответственные посты в Наркомпросе художника Д. П. Штеренберга и В. Э. Мейерхольда, поддержки футуристов и других авангардистов. Борьба реалистов и авангардистов в искусстве в результате Октябрьской революции обострилась, и поддержка Луначарским авангарда вовсе не означала, что он и новое государство склонны сбрасывать Пушкина с корабля современности. Нарком стремился предоставить возможность всем современным художественным направлениям самовыразиться. Будущая лукавая маоистская формула «Пусть расцветают все цветы, кроме вредных» оказалась внедренной в художественную жизнь Страны Советов в период руководства культурой Луначарским (1917–1929).

Луначарский работал с бумагами, подготовленными для него секретарем. В руки ему попало письмо дочери Пушкина, написанное на его имя: она жаловалась, что голодает, и просила помочь. Луначарский вызвал секретаря и распорядился оказать ей помощь. Продолжение этой истории было грустным: пока его распоряжение гуляло по кабинетам, дочь Пушкина умерла.

Следующее письмо было от крестьян села Михайловского, сообщавших: «На месте сим желательно увековечить память Пушкина — помещика нашего и память о революции». Анатолий Васильевич затруднился с ходу принять какое-либо решение и отложил письмо, чтобы его обдумать.

Другое, весьма странное, письмо заставило его расхохотаться. Когда вошел Мейерхольд, Луначарский встал из-за стола и пошел навстречу гостю, смеясь, щуря близорукие глаза и натыкаясь на кресла.

— Извините… — еле выговорил он и протянул руку: — Извините, Всеволод Эмильевич…

Мейерхольд смущенно улыбался, не понимая, в чем дело. Луначарский стал объяснять:

— Один весьма знаменитый и весьма пожилой человек… не стану называть его имени, подал проект, в котором предлагает ввести в России многоженство. Вот, полюбопытствуйте, что пишет этот достопочтенный прожектер: «На основании долгого личного опыта могу заверить вас, что многоженство — лучшая форма брака. Введите многоженство — и вы осчастливите миллионы людей».