В 1504 году в письме к испанской королевской чете (это письмо воспроизведено в главе «Агония») Колумб признавался, что космографию, геометрию, арифметику он изучил лишь в той мере, в какой это требовалось для чисто практических целей.

«Ombre de muy alto ingenio sin saber muchas letras» (человек весьма изобретательный, но не слишком понаторевший в науках) — так отозвался о нем Андрес Бернальдес, кстати говоря, не бог весть какой эрудит (46, 211), «nо era muy docto» — не был ученым, — говорил о великом мореплавателе хронист Лопес де Гомара (80, II, 14).

Да и сам Колумб не однажды признавался, что не очень искушен в науках. Спору нет, ученым он не был. Однако все, что шло на пользу его проекту, все, что необходимо было знать для того, чтобы водить в море корабли, он изучал с величайшим рвением, по собственному его признанию, с «дрожью в руках». И в стремительном темпе: ведь, подобно шиллеровскому дону Карлосу, он мог сказать: «Двадцать семь лет, и ничего не сделано для вечности…»

Такая самоподготовка имела свои преимущества. Она избавляла Колумба от многих ученых ненужностей, на которых вскармливались легионы пустословов и педантов. Система университетского образования покоилась на семи китах — семи «свободных искусствах». Грамматика, риторика и логика — предметы трехчленного «словесного цикла» — тривиума — были тем цоколем, на котором зиждились арифметика, астрономия, музыка и геометрия — четыре дисциплины «реального цикла», квадривиума.

Основой основ был третий предмет тривиума — логика. Поскольку философия ходила в служанках богословия, курс ее читался в строгом соответствии с христианской догматикой. Профессора витали в мире схоластических абстракций, студенты зубрили этику, физику и метафизику Аристотеля в чудовищных переводах, искренне веря, что усваивают мысли предтечи Христа. Тривиум, и особенно его третий, философский предмет, отнимал у студентов львиную долю времени, положенного на усвоение университетского курса.

В бесплодных диспутах умы обтачивались в соответствии с требованиями догматики, юным школярам внушалось чувство уважения к авторитетам, априорным конструкциям и к ортодоксальным толкованиям «вечных» истин.

Схоластика царила и в дисциплинах квадривиума. Астрономия преподавалась как подсобный предмет, призванный пролить свет на те или иные положения псевдоаристотелевской философии и библейской космогонии. В нее входили и правила составления церковного календаря, и основы астрологии. Космографию изучали по трактату английского ученого XIII века Джона Холивуда (в переводе на латынь фамилия его звучала Сакробоско, и именно так называли его ученые XIII–XV веков) «О земной сфере». Эта «Земная сфера» была компиляцией из трудов античных авторов, отрывков из «Альмагеста» — арабского перевода астрономических работ Птолемея в переложении на скверную латынь, и откровений отцов церкви.

В XV веке, так же как и в X или XII столетии, наука писала, говорила и заблуждалась на очень странном языке Назывался он латынью, но такая латынь привела бы в содрогание Цицерона и Вергилия. Шершавая и грубая, как дешевое сукно, она обросла репьями слов и словечек, заимствованных из монастырского, судейского и канцелярского жаргонов. Она впитала в себя бездну «варваризмов», ведь в быту мужи науки говорили на английском или итальянском, польском или немецком языках.

Правда, как раз в Колумбовы времена европейские гуманисты затеяли великую чистку, и в их трудах возродилась меднокимвальная речь древних римлян.

Но Колумб этих трудов не знал, да и не нужна ему была цицероновская латынь. Он изучал косноязычную и вульгарную латынь тяжеловесных ученых трактатов. Чтобы их читать и делать на полях выписки и пометки.

И надо отдать ему должное. За короткий срок он эту латынь освоил. И, быть может, потому, что синтаксис средневековой латыни Колумб не зубрил в школьных аудиториях, его латынь приятнее суконного наречия Сакробоско. И, кроме того, в латинских писаниях Колумба проявляются оригинальные особенности его неровного, «астматического» стиля.

Да, самоучка Колумб многое приобрел, но вместе с тем он и лишился кое-каких благ, которые давало в ту пору учение в главных центрах европейской научной мысли.

Мысль эта билась в тенетах схоластики, ее подавляли и распинали поборники старой, освященной веками системы ортодоксального мракобесия, но уже занималась заря эпохи Возрождения, и все чаще и чаще рыцарям вчерашнего дня приходилось устранять прорехи и прорывы в ветшающих тенетах.

Наука вступала в эпоху, «которая создала в Европе крупные монархии, сломила духовную диктатуру папы, воскресила греческую древность и вместе с ней вызвала к жизни высочайшее развитие искусства в новое время, которая разбила границы старого orbis и впервые, собственно говоря, открыла Землю» (3, 508).

Из праха возрождались памятники античной культуры, без устали работал печатный станок, выходили в мир труды древних философов, поэмы Вергилия и Горация, извлеченные из забвения книги римских историков, астрономические таблицы, описания путешествий в дальние страны Востока, сатиры на папу монахов, схоластов-водолеев.

Флорентиец Поджо Браччолинни открыл своим изумленным современникам Цицерона и Лукреция, моденец Пико делла Мирандола на открытых диспутах громил схоластов, высмеивал астрологию и астрологов, утверждал безграничные возможности разума в познании мира. Римлянин Лоренцо Велла издевался над мракобесами в сутанах и рясах, он доказал, что так называемый «Константинов дар» — грамота императора Константина (312–337), на которую римские папы опирались, притязая на светскую влаcть, — грубая фальшивка. Он же выявил грубейшие ошибки в каноническом латинском переводе Библии.

Уже родились Леонардо да Винчи и Микеланджело, уже жил на свете Коперник, уже возведена была Сикстинская капелла, и в угрюмую резиденцию наместников святого Петра вступили учителя Рафаэля.

Не очень полноводен, не бог весть как широк был этот духовный поток, но он набирал силу и исподволь подмывал старые дамбы.

В этот поток лиссабонский генуэзец Колумб вступил лишь по щиколотку. Новые веяния едва доносились до него, и он был пленником устойчивых, стереотипных норм средневекового мышления и средневекового мировосприятия.

Правда, о молодом Колумбе волей-неволей приходится судить по словам и поступкам Колумба преклонных лет.

В последние годы жизни, в этом мы со временем убедимся, он свято верил не только в дух, но и в букву священного писания, и его религиозные чувства доходили до явного юродства.

Черта эта не очень быча свойственна истинным генуэзцам, суеверным прагматикам, подобным тем евангельским мытарям, которых Христос изгнал из храма.

Но, несомненно, и в юные годы она была присуща Колумбу. И во многом определяла направление его мыслей и круг его чтения.

Новый и особенно Ветхий завет Колумб знал превосходно.

Склонность к мистической трактовке космогонических идей священного писания и отцов церкви в позднейшие годы была ему присуща в высшей степени, и надо полагать, что проявлялась она и в молодости.

Мы вскоре увидим, что не очень велик был набор тех географических и астрономических трудов, которыми он пользовался, разрабатывая свой проект.

С классиками античной и средневековой географии Колумб знакомился не по первоисточникам, а извлекал нужные ему сведения из вторых рук.

И он разделял веру этих робких компиляторов в непогрешимость великих авторитетов, хотя порой по частным поводам и оспаривал канонические суждения Птолемея.

А верил и заблуждался он искренне и упорно. Он был подвижником своих идей, истинных и ложных, и готов был отстаивать их любой ценой с таким же мужеством и с такой же отвагой, как это делали и христианские великомученики, и такие дерзкие разрушители средневекового миропорядка, как Томас Мюнцер и Джордано Бруно.

Вспоминая былые годы, Колумб намеренно во главу угла поставил не книжные свои занятия, а опыт общения с людьми разного звания и положения.