– Лев, ты чего? – поднял на меня округлившиеся от изумления глаза Счастливчик и сразу же получил по своей симпатичной мордашке.

– Лева, не надо! – завопил узбек, наконец-то продемонстрировав свою истинную трусливую сущность.

Но не тут-то было.

– Значит, я один во всем виноват? Один?! – раз за разом вырывался из моего горла протест по поводу незаслуженно полученного оскорбления, в то время как руки сами собой сгребли Хана за халат и трясли его из стороны в сторону.

– Ну хватит! – раздался сбоку злой голос Счастливчика, после чего мое ухо обожгло хлестким тяжелым ударом.

Нанесен он тем не менее был явно не кулаком, а раскрытой ладонью. То есть по сути мне попросту дали мощную оплеуху. Но я не стал выяснять, с чего это Дмитрий решил сберечь мою физиономию от более тяжких увечий. В любом случае его слова задели меня за живое куда сильнее, чем мог это сделать самый огромный кулак. Поэтому в ответ на его пощечину я лишь зарычал, бросил егеря и перенес атаку на более сильного противника. Однако теперь Дима был уже готов к нападению. Конечно, малая площадь ковра и то, что все мы стояли на нем на коленях, не позволяли ему как следует уклоняться от моих беспорядочно наносимых ударов, но блоки он выставлял весьма успешно. А потом и вовсе улучил момент, чтобы предельно сократить дистанцию, лишив меня всякой возможности для мало-мальски серьезного замаха. Кончилось тем, что мы просто сцепились, как два борца в вольном стиле, и, сжав друг друга в отнюдь не дружеских объятьях, стали усердно хрустеть ребрами и позвоночниками. На моей стороне были преимущество в массе и обуявший меня праведный гнев. На стороне Дмитрия – техника, прекрасная физическая форма и способность соображать здраво. Тем не менее в ходе наших страстных обжиманий ни он, ни я не могли склонить чашу весов в свою сторону. В результате, если мы к чему и приблизились, то это была вовсе не победа, а исключительно край продолжающего свой полет ковра. Вдруг у меня ни с того ни с сего кончился воздух. В ушах зашумело, в глазах побежали темные круги, а в голове пронеслась последняя злобная мысль: узбек, несмотря ни на что, еще поплатится за свое вероломство и тот стальной зажим, который применил ко мне, пока я пытался побороть Дмитрия.

Придя в себя, я почувствовал, что все еще нахожусь на ковре, а сам ковер по-прежнему находится в полете. Открыл глаза, сел и увидел Хана, который зачем-то прижимался ухом к груди вытянувшегося рядом Счастливчика. Заметив, что я очнулся, Хан злобно сверкнул своими узкими глазками и прошипел:

– Что ты с ним сделал?!

– Да пошел ты! – вяло огрызнулся я, не вполне понимая, чего он от меня хочет.

– Сам пошел! – заорал Хан. – Какой ишак тебя укусил?! Что ты на нас набросился?!

– А ты не догадываешься?! Кто меня тут с грязью смешивал? Скажешь, не вы?!

– Да мы вообще о тебе не разговаривали!

Это было уже наглостью. Возможно, у защитников и имелись основания считать меня неудачником, но уж кто-кто, а Хан мог убедиться, что дураком я не был.

– В таком случае, может, объяснишь, кого ты назвал лживой гадиной? – намеренно сделав акцент на двух последних словах, спросил я и почувствовал, как во мне снова вскипает поутихшая было ненависть.

– Я так никого не называл, – глядя мне прямо в глаза, твердо ответил узбек. – Это Дима. Сказано было – не про тебя!

– А про кого же тогда?

– Про Шит!

– Шит?

Это было самое время, чтобы схватиться за голову. За всеми нашими приключениями я и думать забыл о Кубериной очковой собственности, которая и впрямь была самой настоящей гадиной.

– Секунду! – встряхнув все еще мутной головой, обратился я к егерю. – А с какого перепуга вы ее вообще обсуждали?

– Как с какого? – удивился узбек, и теперь уже в его голосе появились строгие нотки. – Ты что, забыл? Я ей защиту пообещал, и ты, кстати, тоже.

С последним утверждением я мог бы, конечно, и поспорить. Лично я никаких обязательств перед коброй на себя не брал. Но насчет себя егерь говорил чистую правду.

– Постой, так ты про это данное слово с Иваном разговаривал? – вспомнил я.

– Конечно! Кстати, ты как хочешь, а я и сейчас собираюсь его сдержать.

Наконец-то все встало на свои места. В том числе и то, что я снова чувствовал себя идиотом.

– Хан, прости! Я просто не так вас понял. Честное слово! Сейчас Дима очнется, я и перед ним извинюсь.

– Не очнется, – печально сказал узбек. – Он так уже два часа лежит.

– Ого! – только сейчас до моей головы дошло, как добросовестно вырубил меня егерь. – А почему?

– Это тебя надо спросить! – мрачно заметил он. – Думаешь, с чего я тебя душить стал? Увидел, что у Димки глаза закатываются, тогда уж решился. Жаль. Надо было раньше тебя остудить.

– Пожалуй, – искренне согласился я. – Но он хоть живой?

– Пульс есть и дышит. А в остальном… – узбек печально покачал головой, озабоченно взглянув на тело друга.

Я тут же почувствовал себя самой что ни на есть распоследней скотиной.

– Ладно. Дай мне тоже на него глянуть! – сказал, вставая на колени и перемещаясь поближе к несчастной жертве моей, как выяснилось, совершенно необоснованной ярости.

– Гляди! – не стал возражать Хан, нехотя уступая место около тела друга.

Я привстал над Счастливчиком и хотел открыть ему одно веко, но не успел: непонятно отчего и как ворс нашего ковра сделался невероятно жестким и прямо-таки впился мне в ногу. Судя по раздавшимся сбоку узбекским ругательствам, самолету удалось привлечь и внимание моего товарища.

– Хан, что происходит?

Вместо ответа егерь озадаченно ткнул пальцем прямо перед собой. Затейливый персидский узор ковра извивался, сплетаясь во что-то пока непонятное, но тем не менее настораживающее. Зрелище было красивое, завораживало и смутно походило на анимацию виденного мной когда-то компьютерного скринсейвера. Любоваться им можно было бы до бесконечности, если бы вдруг до нас с Ханом практически одновременно не дошло, что мы разглядываем не просто живую картинку, а надпись, сделанную на родном русском языке, причудливым образом стилизованном под арабскую вязь. Текст, возникший на поверхности летательного аппарата, гласил: «Внимание! Наш ковер-самолет входит в густонаселенную область. Просьба застегнуть привязные ремни и приготовиться к переходу в режим стелс!»

– О чем это он? – мигом насторожившись, обратился я к узбеку, на что тот смог всего лишь пожать плечами.

Впрочем, вскоре все прояснилось само собой. Я бы даже сказал, стало абсолютно прозрачным. Прежде всего это относилось к самому ковру. Сначала он как бы слегка вылинял, словно его вопреки всем рекламным советам постирали в хлорном отбеливателе. А потом сквозь плотную ткань и вовсе стала проглядывать земля, а вместе с ней и многочисленные крыши проносящихся под нами московских пригородов. Возможно, кому-то такое улучшение обзора и доставило бы удовольствие, но только не мне. Моя доселе загнанная в подкорку высотобоязнь снова попыталась прорваться наружу, и неизвестно, к чему бы это привело, если бы не упомянутая в предупреждении ковра страховка. Конечно, привязными ремнями ее можно было назвать весьма условно. Опутавшие меня, Алихана и Дмитрия нити больше походили на плотные густые волосы, как будто ковер решил повторить чудо святой Агнессы и мигом оброс длинными вьющимися локонами, в которых напрочь завязла вся наша компания. Впрочем, и эта поросль вслед за самим самолетом вскоре тоже сделалась почти полностью невидимой, равно как и мы сами. Теперь при взгляде на моих попутчиков я мог с трудом различить лишь некое марево, очень отдаленно напоминающее силуэты егеря и распластавшегося на ковре Счастливчика. Вероятно, применение к нам этого оптического фокуса было вполне разумным. В конце концов, не хватало еще, чтобы москвичи и гости столицы, случайно посмотрев на небо, увидели, как над ними проносится кусок отличного коврового покрытия с восседающими на нем тремя мужиками. И все же, каюсь, я предпочел бы лучше стать причиной чьего-то нервного расстройства, чем непрерывно испытывать панический ужас. Тем более что рожденный ползать, он только летать не может, а вот тошнить, извините, запросто. В чем мне, кстати, вскоре пришлось убедиться. Наш персидский гобелен – дай Бог счастья и здоровья тем, кто его соткал – резко сменил курс и решил продемонстрировать, что может почувствовать скромный обыватель, если его пинком под зад запустить вниз с американской горки, высота которой не уступает Останкинской телебашне. В тот миг, когда это произошло, я заорал так, как не снилось ни Николаю Баскову, ни жительнице Бразилии Франциске Рамос дос Сантос, которая пару лет назад разродилась младенцем, весившим более семи с половиной килограммов. Впрочем, если подумать здраво, в момент принятия родов эта достойная женщина почти наверняка была под наркозом. Мне же пришлось пережить наше пике, находясь в относительно трезвом уме и более-менее твердой памяти.