— Давайте, соколики, подлетайте поближе! Горошком вас угощу! Горошком! — бормотал Десняк, разворачивая свертки и ушастыми винтами укрепляя на задней стенке возка толстые железные трубки, оканчивающиеся литыми набалдашниками с крошечными пологими вороночками.

Когда с этим было покончено, он бросил поперек бортов широкую дубовую доску с выдолбленными по числу трубок ямками, уложил набалдашники в эти ямки и, повернув их вороночками кверху, стал поочередно наполнять их черным порошком из морщинистого кожаного мешочка. Затем он засыпал порошком ложбинку между ямками и, образовав вдоль всей доски сплошную черную дорожку с маленькими холмиками поверх воронок, чуть приподнял всю доску, подбивая под ее края два широких клинышка. Когда дальние концы трубок установились примерно на уровне конской груди, Десняк скрепил все сооружение винтами и скобами, а затем извлек из-за пазухи кремневое огниво и растрепанный промасленный трут. Сделав это, он оглянулся на горбатую спину возницы, кинул беглый взгляд на приближающихся всадников, присел на дно возка, выбил искру, запалил лохматый конец и, выпрямившись во весь рост, поднес тлеющий трут к засыпанной черным порошком ложбинке.

— Не делай этого! Там свои! — услышал он вдруг чистый и отчетливый голос за своей спиной.

Десняк оглянулся на возницу, чтобы выругать его крепким словечком, но в этот миг калека откинулся назад и щелчком кнута выбил тлеющий трут из его окоченевших на морозе пальцев.

Владигор стоял на помосте и сквозь щель между шелковыми лентами следил за толпой, густо заполонившей княжеский двор. Где-то над ним бесновался Лесь: грохотал жестянками, утробно рычал и, надев на голову деревянную драконью морду, пускал огненные струи из ее клыкастой пасти. Ракел стоял рядом с князем и с досадой шептал ему в ухо, что рысьяков во дворе слишком много, и потому если Лесь окончательно запугает зрителей своими штучками, те просто оцепенеют и, когда дойдет до дела, только трусливо прижмут уши и будут тупо смотреть на то, как скоморохам заламывают руки.

— До этого не дойдет, — негромко отвечал князь, наматывая на палец жесткое кольцо бороды.

— Не понял! Тогда зачем мы вообще сюда приперлись? Пожрать, выпить и девок помять? — возмущался Ракел.

— А отчего и не помять, когда она сама к тебе идет? — усмехнулся князь. — Тебе-то хоть ничего бабешка досталась?..

— Бабешка как бабешка, обыкновенная, — буркнул Ракел. — А тебе, князь?..

— Тоже ничего, — ухмыльнулся Владигор, вспомнив ночной маскарад.

— Ночью надо было со всеми ними управиться, — вздохнул Ракел, припадая к своей щели, — а мы на девок накинулись, как дураки… Эка, понимаешь, невидаль!

— А ты когда-нибудь щуку на живца ловил? — перебил Владигор.

— Нет, только острогой бил, а что? — насторожился Ракел.

— Острогой хорошо, когда она в камышах на мелководье греется, — сказал князь, — а если она в омуте да между корягами стоит — тогда как?

— Не знаю, — сказал Ракел, глядя на рысьяков, со всех сторон подбирающихся к помосту.

— Так вот знай, — негромко заговорил князь, останавливая его руку, тянущую меч из ножен, — берешь крючок, лучше тройник, сажаешь на него живого окунька и кидаешь в омут — понял? Но окунек должен быть непременно живой, и чем он живее, тем скорее щука на него кинется и вместе с крючком заглотит, — понял?

— Про щуку понял, — кивнул Ракел, обернувшись к Владигору.

— А про окунька? — спросил князь, глядя в его сверкающие в полумраке глаза.

— Про окунька? — повторил Ракел, напряженно морща лоб, почти до бровей закрытый ровно подстриженной черной челкой.

В этот миг на помосте перед ними дико заорал опаленный рысьяк, под ним тут же провалилась половица, и опричник исчез в темной щели, где промелькнул кулак Берсеня, выбросивший на помост горсть серебристой золы.

— Ну, думай! Голова у тебя на плечах или кочан? — усмехнулся Владигор.

— А ей непременно окунька надо? — спросил Ракел, вглядываясь в его лицо. — А если пескарь? Карасик? Или другая какая рыбешка?..

— Нет, брат, не пойдет она на другую рыбешку, — покачал головой князь. — Тут самому идти надо.

— А тройник где? — спросил Ракел. — За что окунька цеплять-то?

— Вон один крючок! — Князь раздвинул щелку между лентами и указал глазами на Леся, сдувающего на публику искристые щепотки пепла. — Такой если вопьется, так его только с мясом и выдерешь.

— Понял! Понял, князь! — шепотом воскликнул Ракел. — А второй? Третий?

— Подумай, а не поможет, оглядись вокруг себя и опять подумай! — усмехнулся князь. — А теперь иди — пора!

— И вправду пора…

Ракел взглянул в щель на Леся, важно прогуливающегося по помосту между остолбеневшими от ужаса рысьяками, и, сдвинув половицу, нырнул в подпол, где мелькала угловатая тень Берсеня и слышались сдавленные стоны угоревшего рысьяка.

— Понял!.. Понял про тройник! — вдруг воскликнул Ракел, останавливаясь на полпути и стуча себя по лбу костяшками пальцев. — Но кто ж тогда щука? Цилла?..

— А ты старичка нашего с утра видел? — шепотом спросил Владигор, склоняясь к нему. — Урсула, бродяжку приблудного?

— Этот?! — воскликнул Ракел, по пояс выскакивая из щели между половицами.

— Не знаю пока, — шепнул Владигор, — думаю… Темна вода под корягой. Иди!

Ракел тряхнул черными прямыми волосами и скрылся в подполе. Князь припал глазом к щели и увидел, как Лесь остановился над падающей половицей и вскинул над помостом горсть серебристого пепла. Чешуйки закружились, тускло поблескивая в шатком свете факелов, а когда лицедей взмахнул широким рукавом рубахи, свились в бледный смерч, вдруг обратившийся в фигуру воина с длинным мечом в кожаных ножнах.

В этот раз Филька прилетел под утро, когда Любава уже устала ждать и даже задремала, разморенная ровным теплом прогоревшего камина. Ее разбудил стук когтей по оконной слюде и шероховатый трепет крыльев.

— Филимон, ты? — по привычке спросила она, подбежав к окну и взявшись за оконный крючок.

— А к тебе, что, еще кто-то по ночам в окошко шастает? — нахмурился Филька, когда она распахнула окно и он, перевалившись через подоконник, принял человеческий облик.

— Глупости болтаешь, Филимон! — строго свела брови княжна. — Дело говори. Видел его?

— И видел, и мед-пиво с князем пил, да оно все больше по усам текло, — вздохнул Филька.

— Нешто в рот ни капли не попало? — усмехнулась княжна.

— Вкушая, вкусих мало меду! — воскликнул Филька, ударив себя кулаком в грудь. — Уж я ему и так, и эдак: пройдем, говорю, в ночи тихими стопами и всех их, как кур, передушим…

— И что?..

— Не знаю, — пожал плечами Филька. — В мельники, говорит, пойду, сито возьму и буду муку сеять.

— В мельники? — удивилась Любава. — Никогда за ним охоты к этому делу не замечалось… И потом, у мельника не сито, а жернов. Мельник мелет, а пекарь муку через сито просеивает, волчцы да плевелы отделяет. А что еще сказал?

— Сказал, чтоб тихо сидели, — угрюмо буркнул Филька, — не совались, пока он сам не скажет.

— Ох, братец, братец, — вздохнула княжна, — залез к волку в пасть и охотниками оттуда командует! Сито, говоришь?

— Оно самое! — с готовностью кивнул Филька. — Только вот насчет охотников и волчьей пасти сомнение меня мучит: никак не могу понять, кто там волк, а кто охотник? И кто к кому в пасть голову положил? Как ты думаешь, Любушка?

— Я так думаю, что там каждый себя охотником считает, — сказала Любава, — но головы своей еще никто никому в пасть не клал.

Княжна поправила на плечах пуховый платок, взяла из поленницы сосновую чурочку, нащипала пук лучинок и составила из них золотистый шалашик поверх остывшей золы. Затем сняла с березового полена упругое кольцо бересты, сунула его между лучинками и, присев на скамеечку перед камином, тихонько пропела:

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло!..

Берестяное кольцо почернело, завилось винтом и выбросило над витками зубчатый огненный венчик. Язычки пламени коснулись составленных снопиком лучинок, и над ними вмиг расцвел багровый цветок.