— Уж больно ты темен, Светозорович! — усмехнулась Цилла. — Рожу сперва умой и глаза протри, может, щелочки-то пошире станут да и очи посветлеют, а то черней ночи безлунной!

— Скитался, ветром-солнцем опаленный! Множество невзгод от лихих людей претерпел! — твердо произнес Ракел, упираясь в затылок Леся носком мехового сапожка.

— Каюсь, матушка! Каюсь, заступница! — прохрипел Лесь, вновь ударившись лбом в половицу. — Взыграла кровь воровская, хотел истинному, природному князю путь перенять, авось, думаю, пройдет номер, смуту заварю, а под это дело из рукава туза бубнового на стол — хрясь! Глядь, мгла развеется, а престол-то мой! А теперь сам вижу, пустая затея: как Владигоров сапог на спину мою встал, так и лопнула со страху кишка моя холопья!

— Хорошо, хоть сам в воровстве своем признался, не пришлось нам с двумя князьями разбираться, — сказала Цилла, переводя взгляд на Берсеня. — А ты что молчишь? Язык проглотил?

— Да ты с кем так говоришь, воровка! Ма-ал-чать! — гулким воинским басом рявкнул Берсень. — Думаешь, коли твои ушкуйники меня повязали, так я уже и не князь?! Не смотри, что борода седа да лунь на темени плешь выклевал, — мне в моих испытаниях год за век шел: от одной досады поседел да затылок прочесал, думу злую думавши!..

— Так ты, выходит, тоже князь Владигор? — в изумлении воскликнула Цилла, опускаясь на скамеечку рядом с Урсулом.

— Какое еще такое «тоже»? — хищно прищурился Берсень. — Али у тебя глаз нет, воровка окаянная, что ты природного князя от скоморошьих ублюдков отличить не можешь?

— Да вы только гляньте на них, люди добрые! — истошно завопила Цилла. — Родного князя схоронили, а на его место сразу три метят! Навязались на мою шею, бродяги безродные!..

Она вскочила на скамью, широко раскинула руки и, обернувшись к толпе, закатилась долгим истерическим хохотом. Бродяги мгновенно забыли про рыдван и, побросав свои желтые тряпки, со всех сторон потянулись к подмосткам.

— Идите глядите на самозванцев, пока им самим стыд очей не выел! — вопила Цилла, указывая на трех лицедеев.

— На кол самозванцев!.. В быке зажарить!.. Конями разорвать супостатов!.. Глотки воровские кипящим свинцом залить!.. Все мы князя усопшим видели, да будет земля ему пухом!.. — раздались выкрики из толпы.

— Этих троих в темницу, живо! — крикнула Цилла Дувану, затем наклонилась к сидящему рядом Урсулу и яростно прошипела ему в самое ухо: — А Владигора ты мне из-под земли добудь! И чтоб живого, с мертвяком он нас уже обвел один раз!

— Не тревожься, достану я тебе князя! — пробормотал Урсул, кривя тонкие губы и пристально вглядываясь в лица бродяг, беспокойно кишащих между помостом и рыдваном. В какой-то миг его пронзительный взгляд достиг шарабана и, скользнув по его бесчисленным заплатам и прорехам, вновь устремился в пеструю многоголовую толпу.

К тому времени когда рыдван выехал с княжьего двора, под его скрипучий покров набилось столько всякого сброда, что битюги едва тянули сани по кочкам и рытвинам узких городских улочек. К тому же калеки всю дорогу лаялись между собой, как уличные псы во время течки: кто-то спешно догрызал украденную из соседской торбы корку, кто-то с воплями рвал из чужих рук фляжку с горилкой, и лишь Владигор сидел молча, прижатый к ребру рыдвана чьим-то костистым горбом. Разодрать ветхий полог и выпрыгнуть было бы для князя делом нескольких мгновений, но едва он высвободил из своего бурдюка связанные узлом ноги, как обладатель горба повернулся к нему и прошептал:

— Не дело задумал, князь! Тут до конца идти надо, а ты ноги…

Горбун не договорил: при слове «князь» Владигор высветил аметистом его грудь и, погрузив пальцы в косматую бороду, так стиснул упругую хрящеватую глотку, что шепот калеки сменился хрипом, а потом и вовсе затих.

— Молчи, убогий, какой я тебе князь?! — прошептал Владигор, вглядываясь в темные блестящие глаза горбуна.

— Будто ты сам не знаешь, какой ты князь, — сказал тот неожиданно чистым и спокойным голосом. — И меня, я вижу, не узнал: вовсе, выходит, память отшибло…

— Дай-ка я на тебя взгляну, — сказал князь, высвобождая пальцы из колтунов бороды и поднося перстень к лицу горбуна.

Ровный голубоватый свет кристалла выхватил из тьмы тонкий, с горбинкой, нос, высокий бледный лоб, иссеченный извилистыми морщинами, густые седые брови, тесно сведенные над переносицей, и темные, глубоко посаженные глаза старого чародея.

— Белун? Откуда? — едва не вскрикнул князь.

— Ты же знаешь: я везде и нигде, — загадочно ответил тот, усмехаясь в редкие седые усы.

— Довольно тайн, Белун, — сказал Владигор. — Куда мы едем? Зачем? Что будет с ними: темница, кол, виселица, плаха? Может, и вправду берендов поднять и на Город двинуть? Успеем, Филька говорит, они давно наготове стоят, только и ждут, когда им свистнут, а, Белун? — И князь вновь обернулся к прорехе, готовый ринуться в нее по первому знаку чародея.

— Вот-вот, давай, князь, затевай смуту, они ведь только того и добиваются! — воскликнул Белун. — Синегорцы и беренды друг дружку на копья поднимать будут, а рысьяки в силу входить да разводить их по углам до поры до времени!

— А зачем это я берендов на синегорцев поведу? — удивился Владигор. — Пусть рысьяков и режут!

— Пусть они сперва их из-за городских стен достанут, — проворчал Белун. — Ты думаешь, рысьяки сами на вал взойдут? Дураков нет под берендовы стрелы себя подставлять: беренды ведь люди лесные, утку на лету из лука бьют, не то что человека между зубцами крепостными! Так что рысьяки под стеной отсидятся, а на вал горожан копьями да шестоперами выгонят.

— Что ж мне делать? — воскликнул князь. — Куда ни кинь — везде клин!

— Не везде, — поправил Белун. — Им голова твоя нужна, знают уже, догадались, что ты им в домовину двойника подложил, вот и рыщут, и злобствуют, и посулы обещают тому, кто на тебя укажет. Чуют, что где-то ты совсем рядом, да в руки им не даешься, водишь, выманиваешь, как тот лучник, что над плетнем шлем свой на копье подымает, а сам к щели припадет и ждет, пока враг из-за куста или из-за какого другого укрытия покажется… Только тот высунется, тут ему и стрелка промеж глаз, — о-хо-хо! — И старый чародей зашелся веселым сухим смешком, стирая со щек набегающие слезы.

— Опять загадками говоришь! Где враг? Кто этот лучник? Ничего не пойму, — сказал Владигор, прислушиваясь к шуму перед городскими воротами.

Рыдван давно стоял на месте, а два его кучера, соскочив с козел, ругались с привратниками, не желавшими выпускать сани за городскую стену. Опричники тыкали им в физиономии свои значки и берестяные пропуска, но те упорно стояли на своем, говоря, что недавно прибыл гонец из княжьего терема, на словах передавший строгий запрет владычицы на выезд или выход из Стольного Города любого — пешего или конного — человека.

— Вишь, как торопились, даже клок бересты извести не успели, все на словах, — усмехнулся Белун. — Надо бы помочь нашим вожатым, а то ведь застрянем здесь, и придется потом от всей своры отбиваться.

С этими словами старый чародей вновь сгорбился, насупил брови и, быстро перебравшись по чужим спинам и головам, вскарабкался на передок саней.

— Эй, залетные! Кони-звери — ух!.. Раздайсь, не то потопчем! — зычно заорал и засвистал он, выхватывая из гнезда кнут и изо всех сил вытягивая им широкие спины битюгов.

Те взвились на дыбы и рванули к воротам. Князь высунул голову из прорехи и увидел, как один из привратников подпрыгнув и, суча ногами в воздухе, повис на узде коренника. Белун концом кнута хлестнул его по глазам, и тот с диким воем свалился под копыта.

— Эй, вы, разговорщики, по местам! — властно приказал он, швыряя кучерам кнут и по конским спинам перебегая к кованому засову.

Опричники мигом вскочили на козлы и, как только засов вылетел из скобы, освободив тяжелые створки ворот, дернули вожжи и стали что есть мочи нахлестывать кнутами холеные конские крупы. Битюги зло захрипели, роняя пену с удил, и, сорвав сани с места, понесли их в глухие потемки посадских улочек.