И хотел ведь отправить, но тут, как на грех, Филька явился, и тоже со своим резоном: отправишь, говорит, а они от обиды низовых степняков напасть на Синегорье наведут. Да и предлог найдут: дескать, законный государь был князь Климога, погубил его Владигор волшебством да коварством, а сыночка упустил, — не дадим дитя в обиду, вернем на престол отеческий! Вот смута и готова… А народ темный, запуганный да жадный, долго ли его взбаламутить?.. И так уже шепчутся по кабакам, что князь Владигор с нечистой силой знается, на шабаши по ночам в птичьем виде летает — оборотень, одним словом! Вот и попробуй угоди таким — что хорошее ни задумаешь, так на все охальники найдутся и так дело повернут, что оно против тебя и обернется.
Решил было князь синегорский народ переписать — дворы, промыслы, рты, доходы, — чтобы подати на всех по справедливости разложить, как Белун учил, — так тут такое началось! В леса стали уходить целыми дворами, к берендам, в шалаши — только бы княжескому дьяку под перо со всем семейством не угодить! Так что, дружину за ними посылать?.. Уж те с беглецами по-своему разберутся: кого плетью вытянут, кого и на аркане за конским седлом по корням да корягам проволокут… Вот и выйдет, что ждали избавителя, а явился такой же костолом и кровопийца, что и прежний…
Когда совсем одолевали Владигора эти невеселые думы, спускался он в конюшню, собственноручно седлал мускулистого Лиходея и, выбравшись тихими кривыми улочками за околицу Стольного Города, бросал поводья и пускал коня по неприметным лесным тропинкам. Лиходей, проплутав по бурой шершавой листве версты три-четыре, сам находил в чаще крепкий рубленый дворец, останавливался перед тесаными воротами и три раза бил копытом в кованую железную полосу. В ответ на этот стук в створке ворот распахивалось маленькое окошечко, и между редкими медными прутьями решетки появлялась физиономия привратника.
Звали его Кокуй, говорили, что происходит он от каких-то дальних родичей лесных жителей берендов, но, глядя на его узкий высокий лоб, на черную курчавую бороду, горбатый нос и смуглое, не бледнеющее даже в долгие синегорские зимы лицо, Владигор лишь недоверчиво качал головой. Затевать споры он не хотел, полагая, что если долгая жизнь в синегорских лесах пришлась Кокую по душе, то какая разница, откуда и как попал он в здешние места. Может, к скоморохам где прибился, может, привезли его для потехи купцы, выменяв у степняков на железный брусок или пару соболиных шкурок: те ведь народ кочевой, разбойный, им что человечий полон на базар пригнать, что стадо баранов в тыщу голов — все за синегорские меха отдадут.
— Что, государь, не спится? — спросил Кокуй, с грохотом выдергивая железный крюк из кованой петли.
Не впервой слышал Владигор от Кокуя это слово «государь», но каждый раз казалось ему, что обращено оно к кому-то другому, тому, кто знает, как устроить синегорскую жизнь.
— Да вот глухаря хотел скрасть на зорьке, — отвечал Владигор, — так Лиходей, как нарочно, копытом на сук наступил, а глухарь — птица чуткая…
— В одиночку охотишься, вот и не везет тебе, — хмурился Кокуй, распахивая ворота, — а твоя дружина облавой идет, между ними не то что белка, мышь не проскочит.
— Пусть забавляются, — отвечал Владигор, спешиваясь и сбрасывая на руки привратнику поводья. — Лес большой, дичи на всех хватит. Любава спит еще?
— Спит, — отвечал Кокуй, — так что ты, государь, посиди пока в горнице.
— Посижу, мне не к спеху…
Но Любава как будто чуяла приезд брата. Не успевал Владигор выпить кружку воды, как спускалась она к нему, перехватив шелковой лентой длинные волосы, расчесанные на прямой пробор. Третий год жила она среди берендов, срубивших ей просторные бревенчатые хоромы и огородивших двор плотным рядом острых осиновых кольев.
— Здравствуй, брат, — с поклоном говорила Любава. — С чем пожаловал?
— Гонец с купцами прибыл, — отвечал Владигор, — дары привез от хотанского князя и грамоты, на бараньих лопатках писанные.
— Что ему надо? — спрашивала Любава.
— Просит караван через Синегорье пропустить с шелком и краской.
— Зачем это? — строго спрашивала Любава. — Лучше пусть нашим купцам товар продадут, а те его сами дальше по своим ценам переправят.
— Да я и сам понимаю, что так лучше, но наши уж больно низкую цену дают, и не золотом норовят заплатить, а медом и воском. И в казну от них алтына не выпросишь потом, все, говорят, в оборот пустили. А иноземцы сразу расчет дают, по десять золотых с вьюка.
— Смотри, брат, — говорила Любава, — ты теперь государь, тебе и решать…
— Вот-вот, — невесело усмехался Владигор, — и ты туда же: государь!.. Какой государь? Над кем? С собственной дружиной управиться не могу — все посадские хлеба потравили, горе-охотнички…
— Это точно, — отвечала Любава, — и беренды мои жалуются, что не только дичь бьют без разбора, но и костры оставляют непотушенными, — долго ли до беды?
— Как ты сказала: до беды? — беспокойно переспрашивал Владигор. — Какой беды? Откуда?.. Триглав с Климогой на том свете, волкодлаков да оборотней одни только старики помнят, щенки Рогатой Волчицы хоть и злятся, но в Синегорье не суются, знают, что против Браслета Власти и Чудесного Меча вся их сила и злость — пыль дорожная.
— Так-то оно так, — кивала головой Любава, — но кто тогда в Стольном Городе воду мутит? Князь, говорят, подмененный, а истинный Владигор в лесах да степях скрывается…
— Какой истинный? От кого скрывается? Кто эту дичь в их темные головы вдолбил?
Князь вскакивал со скамьи и принимался ходить по горнице, едва не задевая теменем за низкую матицу.
— А тот самый, который к Стольному Городу приморским шляхом шел, пока ты со своими шутами да кротами через Мертвый Город пробирался, — продолжала Любава, — шел, шел да и сгинул невесть куда вместе с малой дружиной, а тут и ты откуда ни возьмись выскочил! И мало того, что выскочил, так еще и на Триглава с одним мечом попер!
— Так ведь зарубил же! — в гневе восклицал князь.
— И это плохо! Кто знает, какой силой это благое дело сделалось? Многие на Триглава с мечами да копьями шли, да ни один до тебя живым не возвращался!
— Ох, темный народ! — вздыхал Владигор. — Все-то ему не так…
— Да уж какой есть, с таким и управляйся, — усмехалась Любава. — Это тебе не мечом махать.
На том и расходились. Опять вскакивал Владигор на Лиходея и неспешно пробирался по лесным тропкам, то и дело отводя от лица колкие и тяжелые еловые лапы. По дороге вспоминался ему чародейский синклит, умные, степенные речи Белуна, колкий холодок во лбу — предчувствие проникновения в душу и мозг высших истин. Но что теперь эти истины? Эти высокие слова о смертельной схватке Света и Тьмы в человеческой душе? Попробовал как-то выйти к народу — поделиться своими мыслями, да все без толку… Нашелся в толпе один умник и крикнул: а что раньше было — Свет или Тьма? Вот и ответь такому, да еще при всем народе, который истину лишь в деревянном болване полагает и ни про какой чародейский синклит слыхом не слыхивал!
А однажды с чем пришли! Тонула мельникова дочка в омуте, и нашелся спаситель-дружинник из тех, что с купцами по Чарыни сплавлялся, — нырнул, вытащил, откачал. Радоваться надо, а народ как с цепи сорвался: оборотни они, дескать, а не люди, надо их, князь, огнем испытать, потому как водой пытать без толку — выплывут, хоть по пудовому камню к каждой ноге привязывай!
И ведь пришлось уступить горланам: взяли две старые подковы, раскалили их добела в кузнечном горне и заставили молодца и девицу голыми руками их из горящих углей тащить. Хорошо, хоть при нем это судилище устроили, успел он сам к бедолагам подойти и как бы невзначай по плечам их похлопать, перед тем как они за подковами в огонь полезли, — вот все и обошлось, даже кожа на ладонях не покраснела. А не подоспел бы Владигор — железо раскаленное им бы мясо до костей сожгло, а тогда и разговор был бы короткий: оборотни — разорвать их между молодыми березками, да и весь сказ! Темный народ, дикий!..
