Все эти мысли мгновенными вспышками озаряли мозг Владигора, пока он примеривался к броску, норовя поразить Крыжа таким образом, чтобы удар кости по плоскому затылку гиганта выглядел как оплошность кого-либо из зрителей, без устали забрасывавших распластанного Ракела жирными, лохматыми от хрящей обломками. А те словно осатанели: по мере того как Крыж приближался к поверженному телу, град обломков и объедков не только не ослабел, но усилился почти до шквала, сопровождаемого дикими, истерическими воплями.

Пользуясь суматохой, Владигор незаметно подобрался к трибунам. С броском можно было повременить: Крыж вошел во вкус предстоящей расправы над оглушенным противником и поэтому не спешил, потешая озверевшую толпу грубыми шутками и скабрезными жестами, намекающими на некую определенную награду победителю со стороны хозяйки заведения. Хозяйка же, возвышаясь перед трибунами и потрясая жирным бюстом, отвечала на шутки Крыжа похотливым хохотом.

«О, боже! И это мой народ!» — подумал Владигор, отводя руку для броска.

Но в тот миг, когда он уже готов был швырнуть кость в затылок гиганта, в воздухе мелькнула быстрая тень, и факел над бесчувственным Ракелом вмиг погас, накрытый брошенной из рядов шапкой. Половина зала мгновенно погрузилась во тьму, крики смолкли, и тишину разорвал вопль Крыжа, ослепленного брызгами кипящей факельной смолы.

Князь метнул свой снаряд на этот вопль, но, по-видимому, промахнулся: кость ударилась в стену, отскочила и со стуком покатилась по полу. В следующий миг в полумраке что-то рухнуло на пол со звуком винного меха, туго набитого костями. Лоб Владигора обдал легкий сквознячок, и в следующий миг князь услышал шепот Ракела.

— Бежим, князь! Задавят! Толпа в темноте — верная смерть!

— Стой? А как же они? — сказал князь, всматриваясь в угол, где остались Урсул и Берсень.

Но те уже успели сообразить, что к чему, и, пока Владигор напрягал глаза, всматриваясь в темноту, они оставили угол и смешались с надвинувшимися на них тенями. Зрители, обозленные неясным исходом поединка, повскакивали с мест и заметались по залу в поисках виновников своего разочарования. Со всех сторон Владигор слышал шарканье тяжелых башмаков, шумное дыхание, приглушенные ругательства и сухие удары кремней о кресала. То тут, то там пучки искр выхватывали из мрака то рассеченную бровь, то кривой или приплюснутый нос, то беззубую челюсть, покрытую колтунами свалявшейся бороды.

— Что, князь, со смертью не наигрался? — прошелестел близкий шепот Берсеня. — Бежим отсюда! Как маленький, ей-богу!

Владигор почувствовал на запястье цепкую хватку сухой кисти и послушно устремился за стариком, отворачивая лицо от слишком близких огненных вспышек. Но у самой двери сноп искр все-таки брызнул князю в глаза, и чьи-то пальцы крепко вцепились в рукав его тулупа. Князь резким рывком освободил руку, развернулся, но тут его ослепила новая вспышка, а чей-то голос торжествующе заорал: «Попался!» — но тут же раздался и клокочущий предсмертный хрип.

«Кто его достал? Ракел? Берсень?» — подумал Владигор, стирая с лица брызги чужой крови. В этот миг дверь кабака распахнулась, и в хлынувшей полосе лунного света князь заметил у самого порога щуплого остролицего горбуна с кривой суковатой тростью, из конца которой торчал окровавленный клинок. Ему хватило беглого взгляда, чтобы признать в незнакомце второго из тех двух калек, которые столь азартно играли в кости под их столом, что в конце концов дело кончилось жестокой дракой. «Кто ты?» — шепотом спросил Владигор, но нищий приложил палец к губам, тычком загнал клинок в полость трости и исчез в кабацких потемках.

Беспокойство стало заполнять душу княжны Любавы с той минуты, как за белым крупом Лиходея сомкнулись тяжелые ставни ворот. Любаве казалось, что она никогда не видела брата таким удрученным, однако причины его тоски так и остались ей не понятны. Конечно, она сочувствовала тревогам и сомнениям брата, страстно ищущего оправдания своего избранничества. Владигор уже не первый раз заводил с ней этот разговор, но каждый раз беседа заканчивалась на неопределенной ноте: княжна утешала брата, говоря, что такова была воля богов, поддержанная Чародейским Синклитом, на что князь лишь недоверчиво качал головой и сетовал на то, что ему никак не удается распорядиться своей властью в соответствии с высочайшими предначертаниями.

— Хранитель Времени, — вздыхал он, тяжело ступая по половицам Любавиной горницы, — какого Времени? Что я знаю о нем? Что это вообще такое — Время? Пока я прохожу от окна до двери, свора борзых может затравить волка, а за то время, пока я выдергиваю нож и перерезаю ему глотку, ловчий сокол когтем срубает головку летящего селезня, — что мне хранить, спрашивается?

— Волк, борзая, селезень, сокол не различают добро и зло, — говорила сестра. — Неужели ты не чувствуешь разницы между временем правления Климоги и своим? Не понимаешь главного, того, что сейчас все в твоей власти: цвет Времени, его вкус, запах?

— Цвет, вкус… — хмурился князь. — Ты говоришь о Времени так, словно это вино, которое можно налить в рог и выпить.

— Но разве ты не упивался мщением за смерть отца, когда поражал Климогу? Или тебя никогда не переполняло счастье разделенной любви?

— В моей душе осталась только горечь, и мне иногда сдается, что это все, что я сохраню до конца своих дней, — ответил князь и напоследок рассказал притчу о мудреце, к которому явились четыре беса, хвалившиеся способностью мгновенно исполнять любое желание. Первый бес был быстр, как звук, второй — как свет, третий мог превысить скорость любой мысли, но мудрец отдал предпочтение последнему, четвертому, заявившему, что он быстр, как переход от добра к злу. И наоборот.

— Ты знаком с этим мудрецом? — спросила Любава, когда Владигор умолк.

— Нет, нет, — рассеянно ответил князь, — это так, притча…

— Тогда зачем ты мне ее рассказал? — спросила она. — Притча всегда скрывает в себе некий намек, но я не понимаю, на что ты намекаешь? Что это за переход?

— Переход? — задумчиво повторил Владигор. — Да-да, переход от добра к злу… Отец был Добро, Климога — Зло. Где переход?

— А может, ты сам и есть этот переход, — сказала Любава, — и потому — Хранитель Времени?

— Ты думаешь? — забеспокоился князь. — Но почему я ничего не понимаю в этом самом Времени и редко, с величайшим трудом, отличаю Добро от Зла?

— Бес тебя искушает, — сказала Любава. — Не поддавайся ему.

— А как же Белун? Синклит? Пошто оставили меня? За какую вину?

— А ты думаешь, они тебе власть дали, чтобы ты на печи лежал? — усмехнулась Любава. — Если бы могли, они бы и без тебя с Климогой и оборотнями управились.

— Видно, не только в оборотнях дело, сестра, — вздохнул князь.

— То-то и оно, брат, — сказала Любава.

На этом они расстались, а на другое утро Любаву разбудило чуть слышное цокотанье птичьих когтей по слюдяному окошку спальни.

— Кто там? — шепотом спросила она, откинув полог постели. — Ты, Филька?

— Упырь! — возмущенно пискнул в ответ птичий силуэт на слоистой пластинке.

— Не сердись, мало ли всякой нечисти по ночам летает, — проворчала Любава, опуская ноги в меховые тапочки и накидывая горностаевую накидку поверх шелковой ночной рубашки.

— Ну что ты там возишься! — возмущенно затрепетал крыльями Филька, когда она подошла к окну.

— А то, что нечего тебе в девичьей спальне делать, — цыкнула на него Любава, приоткрыв окно. — Неровен час, увидит кто — такого натреплет, что стыда не оберешься!

— Да ты послушай, что я тебе сейчас скажу, — сразу всю эту ерунду из головы выкинешь! — простуженно просипел Филька, влетев в спальню и опустившись на скамью перед постелью.

— Что случилось? — встревожилась Любава, глядя, как Филькины перья чудно преображаются в рытый бархат кафтана и пестрый узор шелковых шаровар.

— Даже не знаю, как начать… — нахмурился Филька, ударяя в пол козловыми сапожками и сдувая с усов не успевшее преобразиться перышко.