Филимон умолк и посмотрел в глаза Любаве долгим пронзительным взглядом.

— Дальше говори! — чуть слышно промолвила княжна. — Что тебе еще сказали?

— Ничего, — прошептал Филька. — Качать стали, а когда надо мной весь звездный купол в единую серебряную чашу слился — отпустили! Я глянул по сторонам: звездный свет по перьям, как вода по рыбьей чешуе, струится! И только когда озеро, полное звезд, под собой увидел, понял: лечу! Руки раскинул, и тень на лунной дорожке крылья распластала, — лечу! Аж дух занялся и горло, как петлей, захлестнуло…

Филька умолк и отвернулся к камину, сжав виски худыми, жилистыми руками.

— Страшно было? — спросила Любава, не сводя глаз с его резко очерченного крючконосого профиля.

— Слезы в глазах закипели, — сказал Филька, зачарованно глядя на пляшущий огонь. — Какое, думаю, Отец наш Небесный, чудо сотворил: меня, тварь дрожащую, со дна могилы к небесам вознес!

— О чем ты, Филя? Какой Отец Небесный?! — воскликнула Любава. — Ты что, с облака упал, а не из матушкиных чресел на свет явился, как все мы, грешные?

— Первый-то раз точно что из чресел, — сказал Филька, покачиваясь на низкой табуретке, — а что ты про второй раз скажешь? Про крылья мои?..

— Белун твою отлетающую душу уловил и в филина вдохнул, — сказала Любава, — и теперь она своей силой из птичьей плоти по твоему предсмертному подобию человечий образ творит!

— А Белун откуда явился? Тоже, скажешь, от плоти человечьей произошел?

— Не знаю, — прошептала Любава. — С виду-то он как человек, а как говорить начнет, так кажется, будто само небо вот-вот раскроется и последнюю тайну явит!

— А вот мне уже ничего не кажется, — сказал Филимон, оборачиваясь к Любаве и воздевая над правым плечом раскрытую ладонь. — Смотри сюда!

Он ткнул пальцем в центр ладони, и, когда Любава пристально всмотрелась в переплетение морщин, там вдруг возникло темное пятнышко с неровными краями. Княжна хотела отвести глаза, но пятнышко словно не отпускало ее, протягивая в глубину зрачков невидимые, но прочные, как оленье сухожилие, нити. Внезапно оно набухло и лопнуло, окропив ладонь мелким кровавым бисером.

— Что это? — вздрогнула Любава, глядя на кровавую дорожку, стекающую по запястью Филимона.

— Не знаю, Любушка, — сказал он, продолжая неподвижно держать поднятую руку и никак не пытаясь остановить кровь.

— Дай я хоть перевяжу…

Княжна потянулась к плетеной корзинке в изголовье постели, где были сложены плотно свернутые льняные ленты, клочки мха, змеиные зубы, корявые корешки папоротника, но какая-то невидимая сила властно остановила ее руку, и чей-то голос явственно произнес:

— Оставь, княжна, не человеком отворено — не им и затворится!..

— А кем? — прошептала Любава, обернувшись к Филимону.

Но птицечеловек молчал. Его ладонь была сжата в кулак, а от извилистой кровавой струйки на запястье оставалась лишь бледная полоска. Покрывало, которым он прикрывался, пока Любава чинила рукав его рубахи, было комком брошено перед камином, но не тлело, несмотря на то что несколько раскаленных, выпавших из каминного зева углей слабо светились в его глубоких шерстяных складках. Рубаха плотно облегала плечи, грудь и мускулистые руки Филимона, но шов на правом рукаве был уже скрыт под пестрым глазчатым опереньем. Еще мгновенье, и из его локтя выстрелил пучок жестких, как стрелы, перьев.

— Окно отвори, а то выбью! — повелительно проскрежетал он, чуть шевельнув непослушными губами.

Княжна послушно, как тень от руки скомороха, пересекла опочивальню и, сняв крючок, оттолкнула от себя обе рамы. Когда она обернулась, Филимона в комнате уже не было. На низкой табуретке перед камином сидел филин и крутил пестрой ушастой головой. При виде распахнутого окна филин встопорщил перья, пронзительно взглянул в лицо Любавы круглыми желтыми глазами и, взмахнув крыльями, вылетел в сырую черноту ночи.

Скрипучий рыдван, обтянутый пестрыми кожаными лоскутами, подъехал к воротам княжьего двора и замер. Высокая худая кобыла, запряженная в чуть изогнутые осиновые оглобли этого передвижного сооружения, встала у одного из столбов, подпиравших широкий двускатный навес над воротами, задрала морду и, выдернув из-под узорного резного ветровика старое воробьиное гнездо, стала жевать его, сдувая с замшевых губ легкие летучие пушинки. Длинный, жилистый и необычайно широкий в плечах возница, сидевший на передке рыдвана, спокойно дождался, пока животное закончит трапезу, а потом легонько дернул ветхие веревочные вожжи. Почуяв рывок удил, кобыла выкатила на возницу лиловый, как цветок чертополоха, глаз и, увидев его кивок, подняла ногу и трижды стукнула в створку ворот растоптанным копытом.

— Кто там ломится? Жить надоело? — спросил из-за ворот грубый голос.

— Если б мне жизнь моя обрыдла, так я бы уж как-нибудь без тебя управился, господин хороший, — весело ответил возница. — Я б ее без всякой жалости порешил, злодейку. В петлю! В омут головой! В землю бы на черенок лопаты закопался! В блин бы с утеса расшибся! Показал бы ей, паскуде, как тоску на меня нагонять!

— Это как это?!

За воротами послышались нетвердые шаги, затем в створке распахнулось смотровое окошечко, и квадратную дыру целиком заполнила лоснящаяся рожа, обросшая редким тонким волосом.

— Чё вылез, рыло кувшинное? — засмеялся возница, откидываясь на истертый фартук, закрывавший внутренность шарабана. — Посмотреть небось хочешь, как живой человек себя живота лишать будет? Знаю, любите вы падаль, стервятники плешивые!

— Но-но, ты уймись! — прикрикнула рожа, разлепив и выкатив на лоб бурые, заплывшие жиром глазки. — Ишь разошелся: «стервятник»!

— А коли не уймусь?! Башку срубишь? Кишки на шестопер намотаешь?

Возница вспрыгнул на передок рыдвана, перескочил на костлявый круп своей кобылы, схватился обеими руками за ветхий ворот чисто вымытой рубахи и с треском разодрал ее от подбородка до пупа.

— На, режь меня, господин хороший, ежели обидел я тебя словом своим дурацким! — заверещал он. — Так ведь не со зла! Язык глупый за зубами никак не держится, все лезет, куда не просят, за него и муки всю жизнь терплю! Пошто, говорю, матушка моя тебя молоть научила что ни попадя? Пошто батюшка-сапожник губы мои шилом не проткнул да дратвой через край не перехватил! О, горе мое горькое!.. О, жеребий ты мой бессчастный!..

Возница закрыл руками изможденное вытянутое лицо, закачался из стороны в сторону и, склонившись вперед, рухнул на круто выгнутую липовую дугу над понуро склоненной шеей кобылы. Ржавые бубенцы под дугой жиденько звякнули, подгнившие ремни, стягивавшие концы оглобли и дуги, лопнули, всю упряжь повело вбок, возница мешком повалился к лошадиным копытам и без чувств растянулся на стесанных бревнах, которыми была вымощена площадка перед воротами.

— Ну ты… не придуривайся! — забеспокоился привратник, пытаясь просунуть голову в смотровое окошко, чтобы разглядеть, жив ли лежащий перед воротами человек. Это удалось ему лишь после того, как над его покатым лбом треснул и вырвался из пазов резной наличник, а ворот кафтана и шапка съехали на плечи и спину, оставшиеся по ту сторону ворот.

— Т-ты чё, подох, что ли? — испуганно пробормотал он, багровея от натуги.

— Подох, весь как есть подох, — слабо простонал возница. — Как на твою рожу глянул, так мне и жизнь не в жизнь стала… И как только земля таких оглоедов на себе носит!

— Не твоя забота, — прохрипел привратник. — Вставай и вали отсюда, пока цел!

— Я бы и рад, да все косточки мои твой порог пересчитал и ни одной целой не оставил…

Возница со стоном перевернулся на спину, поднял руку, и, когда рукав его рубахи сам собой свалился до плеча, привратник увидел, что из-под бледной кожи чуть выше локтя выпирают острые обломки костей.

— Ох, навязался ирод на мою голову! — присвистнул он, вытянув трубочкой пухлые красные губы. — Что мне с тобой делать? У княжьих ворот и стоять-то не положено, а ты вон в каком непотребном виде развалился! А кобыла? А шарабан? Как эдакое уродство вообще в городские ворота пропустили?!