Толпа зароптала, кое-кто стал потихоньку пятиться к воротам, кто-то, наоборот, готовился к драке, поудобнее перехватывая тайком пронесенный под полой нож или кистень. Но тут из-под шелковых складок грозного чучела вылез взъерошенный Лесь. Он вразвалочку прошелся среди застывших рысьяков, строя им рожи и тыча пальцами в их выпученные глаза, потом склонился над кучкой пепла, собрал ее в горсточку, подбросил, дунул, и перед толпой возник стройный широкоплечий молодец с узкими темными глазами и прямыми черными волосами, остриженными в скобку.

Народ настороженно притих, а когда Лесь взял молодца за руку, подвел его к краю помоста, раскланялся и кивком головы сбросил в первый ряд потрепанную шляпу с волнистыми краями, зрители отпрянули и, вместо того чтобы пустить ее по рукам, наполняя жесткий колпак звонкими монетками, оставили шляпу лежать на затоптанном снегу. Кто-то даже негромко воскликнул, что таким потешникам надо бы поджарить пятки, на что Лесь звонко и раскатисто расхохотался, а темноглазый молодец молча выхватил из ножен длинный узкий меч и так закрутил его над головой, что над его черной как смола макушкой образовался свистящий серебристый нимб.

Это зрелище почему-то произвело на толпу очень сильное действие: шляпу тут же подхватило множество рук, в воздухе зазвенели монетки, и вскоре один из заплечных дел мастеров — то ли Теха, то ли Гоха — поднес ее к помосту, обеими ладонями поддерживая снизу отяжелевший колпак. Лесь простер руки к толпе, то ли благодаря ее за щедрость, то ли выпрашивая аплодисменты, а потом подбежал к краю помоста, схватился за обтрепанные поля подаваемой ему шляпы и рванул их на себя. Шов по кругу треснул, колпак вывалился, опрокинулся, но вместо монет из него выскочил слегка помятый, но живой рысьяк с опаленными ушными кисточками и растрепанным пучком обгорелых перьев на макушке. Тут толпу словно прорвало, и она разразилась таким диким шквалом восторженных воплей, хлопков и повизгиваний, что чудом спасенный рысьяк сорвал со лба свою пятнистую маску и, пробившись сквозь толпу, исчез в темной щели под воротами княжеской конюшни. Вскоре оттуда раздалось ржание, ворота распахнулись, и из проема выскочил всадник на черном коренастом жеребце, сбрасывавшем с удил клочья пены. Жеребец встал на дыбы, а затем бешеным галопом пронес седока вокруг всего двора, задними копытами сшиб с петель ворота, развернулся и с топотом исчез в сиреневых сумерках пасмурного зимнего дня.

С этой точки рассказа в голове Десняка началась совершеннейшая путаница, ибо из слов одного из едущих следом за возком рысьяков выходило, что он, рассказчик, как раз и был тем всадником, который ускакал с княжьего двора на черном жеребце, чтобы доставить приказ о взятии старого чернокнижника под стражу. Непонятно было в первую очередь то, когда и от кого он успел этот приказ получить, представление скоморохов началось после полудня, то есть в то время, когда рысьяки уже стаскивали в возок набитые под самую крышку плетеные короба.

Все остальное — огнедышащее чучело, горсточка пепла, чудесные воскресения — не вызывало у Десняка никаких чувств, кроме вялой скуки и рассеянной досады на глупость легковерной толпы, живущей даже не одним днем, а кратким, мимолетным мгновением. Он вспомнил, как во время своей единственной встречи с покойным князем тот с грустной усмешкой заметил, что для площадной толпы годы проходят бесследно: она не молодеет и не стареет, вечно оставаясь в неопределенном возрасте безвредного городского юродивого, над безобразными чертами которого не властно всесильное время.

— Да-да, князь был прав! — вдруг прошептал кто-то в темном передке возка, отделенном от кучерской лавки куском лосиной кожи.

За мгновение до этого возок сильно тряхнуло на ухабе, и Десняку показалось, что через борт перевалился темный бесформенный ком.

— Кто здесь?! — приглушенным голосом воскликнул старик, нащупывая под полой рукоятку тонкого трехгранного кинжала.

— Не бойся! — послышалось в ответ. — Тебя везут в мое место, но я-то ушел, а ты погоди!

— Кто ты? — спросил Десняк, наклоняясь вперед и напряженно всматриваясь в сгусток тьмы, откуда исходил голос его собеседника.

— Узнаешь, скоро все узнаешь! — воскликнул тот. — А пока слушай да мотай на ус! Езжай, куда повезут, ступай, куда прикажут, а как в место мое войдешь, так и князь пред тобою предстанет!

— Какой… князь? — чуть запнувшись от волнения, спросил Десняк.

— Владигор! — усмехнулся его таинственный собеседник. — Нет у нас в Синегорье другого князя…

— Как Владигор?!. — опешил Десняк. — Он же еще осенью помер! С вечера живот схватило, а к полуночи и преставился!

— Преставился, да не всем представился, — буркнул невидимка.

Его лицо вдруг озарилось голубоватой вспышкой, и Десняк на миг увидел перед собой того самого отшельника, что явился ему в заснеженном лесу.

«В нору его меня везут, что ли? — подумал он, зябко передернув плечами и вспомнив выдолбленную из дуба домовину в углу пещерки, — а если и так, что в этом худого? Двум смертям не бывать, а тут хоть кости в одном месте лягут, а если загодя крышкой прикрыться, так и зверье до них не доберется, пока черви меня до корней волос не объедят — им дубовые стенки не помеха…»

— А про то не думай, рано еще, — сказал старец, угадав его мысли. — Не все ты еще на этом свете свершил, чтобы червям на корм идти.

Тут угол опять озарила голубая вспышка, и Десняк увидел перед собой убогого, покрытого шрамами и струпьями калеку в грубой, свалявшейся овчине. В руках он держал толстую суковатую трость с крюком, которым он, по-видимому, и зацепился за борт возка, чтобы перебросить через него свое тяжелое колченогое туловище.

— Что вытаращился? — грубо крикнул он, глядя в ошалелые глаза Десняка. — Тебе не все ли едино: старец, калека убогий? Это все так, личины, дуракам вроде тебя головы морочить.

— Зачем? — спросил Десняк, пропустив «дурака» мимо ушей.

— А затем, что нынче ночью все и кончится, — прошептал калека, приблизив к нему худое обветренное лицо, — князь Владигор вернется, воровка сгинет, мертвые воскреснут.

— Не много ли для одной ночи? — недоверчиво усмехнулся Десняк, привыкший к воплям и пророчествам местных кликуш. — Мертвецы и погодить могут денек-другой, особенно те, которые по тыще лет лежат.

— Маловер, ой маловер! — вздохнул калека и вдруг так оглушительно свистнул, что с возка слетел лосиный кожух, и Десняк увидел над собой ясное звездное небо.

Кони понеслись вскачь, а калека вскочил на облучок и, перехватив вожжи из рук кучера, сильным толчком сбросил его на обочину.

— Давай, соколики! Гони, залетные! — визжал и свистел он, щелкая кнутом по прыгающим конским крупам.

Десняк вскочил на ноги и оглянулся, держась за борт возка. Черные всадники молча скакали за ними по блестящей от лунного света дороге, а над ними быстро неслась большая птица с горящими желтыми глазами. Когда возок влетел в лес, птица кинулась вниз и мазнула передового всадника крылом по лицу. Тот бросил поводья, откинулся назад, и в этот миг из придорожного куста наперерез жеребцу метнулась тень с высоко поднятой рукой. Жеребец захрапел, встал на дыбы, но ночной разбойник схватил его за узду и, дернув на себя конскую морду, ткнул в седока короткой пикой. Тот выпал из седла; едущие за ним всадники смешались, наскакивая друг на друга; из кустов в них полетели стрелы, копья, следом стали выскакивать разбойники с кистенями и гирьками на длинных ремнях. Птица взмыла вверх, зависла над побоищем и, словно убедившись, что все идет как надо, косо скользнула вбок и исчезла среди еловых верхушек.

По мере того как возок удалялся в лес, схватка на дороге сливалась в единое темное пятно, но едва возница сбавил ход, как от пятна отделилась сперва одна точка, потом вторая, и вскоре Десняк ясно увидел, что их вновь нагоняет цепочка черных всадников. Не дожидаясь, пока они приблизятся, он поднял ногой крышку одного из коробов, откинул лежащий сверху коврик и стал доставать из-под него длинные тяжелые свертки груботканого, пропитанного гусиным жиром полотна.