— Сучьев-то подложи, а то прогорят без толку, — сказал Филимон, стоя позади скамейки.

— Прогорят, да не без толку, — прошептала Любава, не сводя с пламени глаз.

Филька проследил направление ее взгляда и увидел в крошечных огненных всполохах маленький дворик, огороженный бревенчатыми стенами построек. Пока он удивленно разглядывал конюшню, людскую, терем с высокой башней, во дворик въехал крытый возок и около дюжины черных всадников.

Из терема стали выскакивать человечки с доверху набитыми плетеными сундучками. Когда сундучки погрузили в возок, с теремного крыльца спустился седобородый старик. Двое в черном помогли ему перевалиться через борт возка, кучер хлестнул лошадей, и вся процессия в сопровождении дюжины черных всадников потянулась со двора.

Огненный цветок ярко вспыхнул, слизнув последнюю картину, и увял, пустив тонкую струйку дыма.

— Видел? — спросила Любава, не оборачиваясь к Филимону.

— Видел, — сказал Филька.

— Это все к вечеру, — сказала Любава. — Повезут через Сухое Болото. Возьми дюжину моих берендов и отбей! Ясно?

— Взять-то можно, да кто мне их даст?

— К Кокую пойди, он тебе таких молодцов подберет, которые коней на скаку голыми руками останавливают, — усмехнулась княжна, — а про седоков и говорить нечего: пикнуть не успеют, как в кустах окажутся!

— А с чего это он мне молодцов подбирать будет? — подозрительно покосился на княжну Филька. — Кто я такой? Откуда?

— Покажешь ему это кольцо, скажешь, что тебя князь послал.

Любава сняла с безымянного пальца левой руки золотой перстень с овальной печаткой и протянула его Филимону. На печатке был вычеканен всадник, чертами лица напоминающий Владигора. Всадник упирался ногами в стремена, пронзая копьем чешуйчатого дракона, извивающегося под копытами коня.

— Обиды не будет? — спросил Филька, протягивая Любаве чуть вздрагивающую руку с растопыренными пальцами. — Кокуй как-никак стражник, и выйдет, что проглядел он меня.

— Его обида не твоя печаль! — усмехнулась Любава, надевая кольцо на Филькин палец. — Спать много стал Кокуй, с утра, бывает, еле дозовешься, да и бражкой от него частенько стало попахивать… Надо его приструнить слегка!

Но Филимон уже почти не слышал этих слов. Он смотрел на пальцы Любавы, мягко сжимающие его руку, на ее склоненную голову, и ему вдруг неудержимо захотелось коснуться губами ее высокого бледного лба. Он уже потянулся к ней, но в последний миг почувствовал, как по его спине пробежала легкая цепенящая дрожь. Ему даже почудилось, что сквозь кожу на плечах вот-вот брызнут упругие черенки птичьих перьев. Он сжал внезапно онемевшие губы и с силой, несоразмерной столь легкому, простому движению, потянул на себя руку с нанизанным на палец перстнем. Его лоб, лицо, шея на миг подернулись липкой влажной испариной, но дрожь отступила, оставив во рту жесткую, горьковатую сухость.

— А перстень потом тебе вернуть? — спросил Филимон глухо.

— Оставь себе, — тихо ответила Любава, не поднимая глаз, — мало ли беренды мои где-нибудь в лесу привяжутся, так покажешь им, вместо того чтобы за меч хвататься.

— Благодарю, княжна!

Филимон склонился в низком почтительном поклоне, отступил на два шага, повернулся, толкнул рукой дверь и, переступив высокий порог опочивальни, стал тихими шагами спускаться по узкой витой лестнице. Не дойдя до низа двух-трех ступенек, он остановился и слегка потянул расширенными ноздрями морозный воздух. Кокуй был где-то совсем рядом, то ли под лестницей, то ли за дверью, ведущей на княжеский двор. Но бражкой не пахло — ноздри щекотал кисловатый запах металла, смешанный с солоноватым духом пота и выделанной кожи.

«А ты, Любушка, напраслину на своего Кокуя возводишь, — подумал Филька, прислушиваясь к редким и беспорядочным ночным шорохам, — как бы нам с ним сейчас в темноте друг друга не порезать!..»

Филимон покосился на круглое световое окошко над лестничным пролетом и ощутил в душе мгновенный порыв обратиться в птицу, чтобы, пробив клювом слоистую слюду, вылететь в ночную, густо окропленную звездами тьму. Но порыв вспыхнул и тут же угас, подавленный мыслью о плененном старичке и дюжине молодцев-берендов, необходимых для его освобождения. Филька чуть слышно вздохнул, затем осторожно спустился еще на пару ступенек и, легко толкнув пальцами дверь, отступил назад. Дверной проем остался пуст, и лишь блестящая лунная дорожка протянулась через плотно утоптанный двор к низкому порогу. Филимон быстро стрельнул глазами по темным углам сеней и увидел, что к бревенчатой стене справа от дверного косяка прижимается изготовившийся к прыжку человек.

— Не делай этого! Здесь свои! — быстро шепнул Филька, выбросив перед собой руку с перстнем.

Человек ловко перехватил его запястья, мгновение подержал руку в лунном луче, отпустил и сам вышел из тени на свет.

— А я было подумал, что ты сам князь, — сказал он, приглядевшись к Фильке.

— Скоро и он объявится, — сказал Филимон, переступая порог и потирая печатку о локоть заячьего тулупчика.

— А ты почем знаешь? — спросил Кокуй, выходя во двор следом за ним.

— «Почем, почем»… Почем сбитень с калачом! — усмехнулся Филька, оглядываясь на светящееся окно Любавиной опочивальни. — Сам князь меня прислал: возьмешь, сказал, дюжину берендов — и к Сухому Болоту…

— Это зачем? — подозрительно спросил Кокуй, все еще держа руку на рукоятке ножа.

— Зачем… Почем… Ишь любопытный какой выискался! — строго оборвал его Филька. — Ты мне дюжину молодцев подобрать должен, а не языком трепать! Ты, что, слепой?!

Он резко обернулся к стражнику и сунул ему под нос сжатый кулак с воином на золотой печатке.

— Я-то не слепой, да вот как ты сюда пролез, в ум не возьму! — пробормотал Кокуй, отступая на пару шагов и пристально разглядывая стоящего перед ним Филимона.

— Много будешь знать, скоро состаришься! — усмехнулся тот, в упор глядя на стражника круглыми желтыми глазами.

— Да я уж и без того стар становлюсь, — вздохнул Кокуй, поглядев на звезды, на темное окошко опочивальни и вновь останавливая на Фильке подозрительный взгляд.

— Ну, чего уставился? На мне узоров нету! — буркнул тот, нервно передернув плечами. — Показывай своих вояк, да поживее! Сухое Болото — край не близкий, а нам туда к вечеру поспеть надо. Да пешими, не верхами. А снегу в лесу по самую бороду!

— Поспеете, моим молодцам снег не помеха, — пробормотал Кокуй.

Он еще раз поглядел на Фильку, на расшитое звездами небо над княжьим теремом, повернулся и, сутуля широкие плечи, побрел к темному приземистому срубу в дальнем углу двора.

Когда дверь за Филькой закрылась, Любава повернулась к скамейке перед камином и опустилась на нее, глядя на хрупкий пепельный снопик, оставшийся на месте сгоревших лучинок. Вдруг кто-то тихо коснулся ее плеча.

— Белун, ты? — замирающим шепотом спросила она, еще не обернувшись, но уже почувствовав всем своим существом близкое присутствие старого чародея.

— Я, Любушка, — ответил Белун чистым, глубоким голосом.

— Зачем ты пришел? Я что-то не так сделала? — спросила княжна.

— Все так, — сказал чародей, — и я бы не смог сделать лучше…

Он обошел скамью, обернулся к Любаве и, скрестив ноги, сел на железный щит перед камином.

— Десняка ко мне доставишь? — спросила княжна, глядя в строгие ясные глаза чародея.

— Нет, — ответил Белун, — пусть сперва в мое место пойдет, в каморку на башне.

— Ту, что в старой лиственнице? — спросила Любава.

— Ту самую, — сказал Белун, — другой нет.

— А… князь? — дрогнувшим голосом прошептала Любава.

— И князь тоже, — сказал Белун, — в виде духа, в медном сосуде, — там и свидятся.

— Хорошенькое местечко выбрал, ничего не скажешь… — нахмурилась княжна.

— Я не выбирал, — перебил Белун, — там грань проходит, я над ней не властен! Я только дух, меняющий обличья, а в царство плоти мне дороги нет. Там действуют заклятья Чернобога, а против них лишь смертный…

— Князь, да?! Владигор? — воскликнула Любава.