— Но-но, куда ручонки запускаешь! Завел манеру: чуть что, сразу за ножик!! — строго восклицал Кытя. — Повадился кувшин по воду ходить!..

Но это предостережение уже не смогло охладить ярость захмелевшего Зуды: за стенкой дупла послышался шум короткой драки; Филькино ухо вздрогнуло и загудело от удара тела о дубовый ствол. Внезапно все стихло, а затем до его слуха донесся голос Кыти:

— Ох и дурак же ты, Зуда! Как жил дураком, так от своей дурости и помер! Скажи, Кукарь?

— Это ты считаешь, что от дурости, — отозвался тот, — а кто увидит, что у него из-под сердца нож торчит, по-своему рассудит. Дурость-то из покойника вместе с душой выходит и, стало быть, на мертвом челе не просвечивает, а нож — вот он!

— А этот нож ты вблизи видел? — прошептал Кытя так тихо, что Филька едва разобрал его слова. — Глянь, какой знак у него на рукоятке вырезан!

За стенкой дупла на миг стало тихо, затем Филька услыхал свистящий шепот Кукаря:

— Князя Владигора знак! Откуда он у тебя взялся?

— Из тела Биндюги выдернул, царство ему небесное! — прошептал Кытя. — Чтоб ему там ни дна ни покрышки! Полез поперек батьки, вот и получил по усердию! Надо бы вечерком съездить забрать его с засеки, а то вороны глаза повыклевывают…

— Так, выходит, тот главарь… — присвистнул Кукарь.

— Знать не знаю, ведать не ведаю! — буркнул Кытя. — Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и… Ой! Ты чё, Кукарь, сдурел?! За Зудой захотел?

Вместе с этим восклицанием до слуха Фильки донеслась частая череда глухих ударов и одышливый голос Кукаря.

— А теперь ты меня лупи, — приказал он Кыте, — да так, чтоб крови побольше брызнуло, но не до смерти, — не мне тебя учить!

— Понял, — угрюмо вздохнул Кытя. — Ну, держись, Кукарь!

Вслед за этим Филька услышал несколько хлестких смачных ударов, потом опять раздался голос Кыти:

— Может, подвесим Зуду? Тут и веревка есть, вон, на суку.

— Это можно, это дело хорошее, — степенно согласился Кукарь. — Мы, дескать, из ихних лап вырвались, так они по злобе эдакое непотребство и учинили.

До слуха Фильки опять донеслась возня, кряхтенье, вздохи и шорох пыльной травы под тяжестью мертвого тела. Потом опричники подогнали коней, вскочили в седла и, завязав петлю на конце веревки, просунули в нее голову несчастного Зуды. Кытя хотел было выдернуть нож из его тела, но хитрый Кукарь отсоветовал ему делать это, сказав, что, когда тело обнаружится, метка на рукоятке как раз и будет самым существенным доказательством того, что их товарища прикончили разбойники. Кытя, бывший, по-видимому, любителем хороших клинков, начал было возражать, особенно упирая на княжеский знак на рукоятке, но Кукарь и тут урезонил его, говоря, что чем больше путаницы возникнет в мозгах тех, кто обнаружит подвешенного Зуду, тем ему, Кыте, будет лучше.

— Ого, скажут, какие ловкачи: клинок покойного князя Владигора где-то раздобыли! А где, интересно знать? Как об этом задумаются, так про Зуду никто и не вспомнит!

— Хитер ты, Кукарь, ох хитер! — восклицал Кытя, для порядку одергивая кафтан на висящем покойнике.

— Вот только с конем его что делать, не знаю, — сказал Кукарь. — Надо бы распутать да подальше отогнать. Ежели увидят его поблизости, могут подумать, что здесь дело нечисто…

— В Чарынь его! Камень на шею, да в омут! — воскликнул Кытя. — Раки от него за зиму одни кости да подковы оставят!

Пока они разговаривали, Филька тихонько поднялся по стволу и выглянул в дупло. Зуда мешком висел в петле, склонив к плечу взлохмаченную голову, а Кытя и Кукарь уже подступали к его спутанному коню, видно почуявшему опасность и норовившему повернуться к преследователям задом. Но когда Кытя и Кукарь разделились и стали обходить коня с двух сторон, умное животное поняло свою обреченность и покорно застыло на месте, низко опустив тяжелую голову. Допустить подлое убийство ни в чем не повинного животного Филька не мог, и в тот момент, когда Кукарь снял с седла аркан и уже готов был захлестнуть петлей пустое седло на конской спине, он по пояс высунулся из дупла и, вложив в рот два пальца, издал такой пронзительный, леденящий душу свист, что кони под Кукарем и Кытей сперва согласно осели на задние ноги, а потом взвились на дыбы и, разрывая в кровь непослушные губы, понесли своих всадников в сторону обрыва. Дело едва не обернулось для всадников худо, но над самой рекой им удалось-таки укротить своих взбесившихся одров и крупной рысью пустить их по кромке утеса. Напоследок Кытя еще раз оглянулся на дуб, но Кукарь, ехавший следом, так ожег плетью круп его мерина, что тот чуть не выбросил всадника из седла.

Филька подождал, пока опричники скроются из виду, потом вылез из дупла и, усевшись на суку, тихим свистом подозвал спасенного коня. Тот поднял голову, заржал, рывками выбрасывая перед собой спутанные передние ноги, приблизился к дубу и встал под суком, храпя и кося глазом на повешенного. Филька набросил на шею ремень своего лотка, затянул ремень кафтана, скользнул по суку и, повиснув на руках, спрыгнул в гладкое кожаное седло. Но прежде чем снять путы с конских бабок, Филька развернул к себе труп, ухватился за рукоятку кинжала, выдернул из раны клинок и, свесившись с седла, несколько раз воткнул его в плотный упругий дерн между дубовыми корнями.

Когда он подъехал к погребальному костру, уже смеркалось, и стража, расставленная вокруг луга через каждые двадцать шагов, зажигала факелы, укрепленные в колченогих осиновых треногах. Филька спешился в неглубоком овражке, разложил по ячейкам своего лотка вынутые из карманов кафтана сласти и, отпустив коня на его собственную конскую волю, взобрался по склону и незаметно влился в бредущую по широкой тропе толпу. Народ обрадовался коробейнику, и, пока Филька дошел до луга, его лоток был уже на три четверти опустошен молодыми приказчиками, горстями бравшими из ячеек липкий сыпучий товар и взамен опускавшими в нагрудный карман кафтана звонкие серебряные монетки. Сласти тут же переходили в руки девок, но те не спешили угощаться и, прежде чем бросить в накрашенный рот леденец, сушеную грушу или щепотку сморщенного золотистого изюма, подходили к погребальной поленнице и горстями бросали угощение в установленную на помосте домовину.

Но эти дела, как, впрочем, и сама торговля, занимали Фильку меньше всего. Он нутром чуял, что Владигор должен объявиться в толпе и либо взбунтовать народ, изобличив лежащее в колоде чучело, либо дождаться, когда гроб рухнет в вырытую под костром яму, и уже тогда возникнуть из ночного мрака верхом на верном Лиходее. Второе, по мнению Фильки, было предпочтительнее, ибо сразу повергало бы в трепет завладевшую синегорским престолом молодую ведьму и привело в полную растерянность переметнувшуюся к ней дворню.

Оставались, правда, еще новики в рысьих полумасках, закрывавших верхнюю половину лица и оставлявших открытыми приплюснутые носы, тонкогубые рты и скошенные, обросшие редким волосом подбородки. Эти держались весьма уверенно, помыкали старой стражей, тычками отгоняли от кострища богатых купчиков, вырядившихся в пух и прах по случаю похорон князя и щеголявших друг перед другом изящными подкованными сапожками, золотыми цепями вокруг кружевных воротничков и крупными рубинами, вделанными в околыши фуражек поверх лакированных роговых козырьков.

Впрочем, купчики, по мнению Фильки, вполне заслуживали подобного обращения, ибо вели себя так, словно пришли не на погребение государя, а на ярмарку, где на подобный форс мог клюнуть какой-нибудь желторотый перекупщик или дремучий беренд, впервые выбравшийся из своей глухомани, чтобы поменять связку соболей на горстку кремней для огнива или на глиняный глечик для топления жирного лосиного молока. Филька даже подумал, что Владигор нарочно оттягивает время своего появления, дожидаясь, когда пестроголовые новики приведут купчиков в такую ярость, что те сами кинутся на них, оковав свои кулаки припрятанными в карманах шаровар кастетами. Но время шло, сучья трещали в огне, медленно подбиравшемся к домовине, а безмолвная толпа лишь слегка теснила стражников, двойным кольцом окружавших место погребения. В кольце оставалась кучка одетых в белые саваны холопов да Лиходей, прикованный к столбу и яростно отбивающийся копытами от обступивших его капюшонов.