— Лихо у тебя выходит, я бы так не смог, — сказал он, глядя на пальцы Любавы, сноровисто мечущие петли через составленные края ткани.
— Кто к чему приставлен, — сказала княжна, упираясь ноздреватым наперстком в игольное ушко. — Ты не тяни, рассказывай! Какая такая нечисть твое крыло попортила?
Филимон начал рассказ с того момента, когда он вылетел из окна Любавиной опочивальни и отправился на поиски исчезнувшего Владигора. Не желая изумлять народ видом летающего среди бела дня филина, Филимон полетел не к Посаду, а направил свой путь к высокому утесу над Чарынью, где у него была припасена кое-какая одежка, и, приняв человеческий облик, вырядился коробейником, торгующим с лотка всякой дребеденью, до которой так падки ребятишки и молодые девки. Нехитрый этот скарб хранился у Фильки в дупле корявого раскидистого дуба, посаженного, если верить вырезанной на его коре надписи, еще самим Даждьбогом. Подтвердить или опровергнуть это утверждение не могли даже самые древние синегорские старики, помнившие могучее дерево и надпись на его стволе с раннего детства и, в свою очередь, слышавшие легенду о чудесном происхождении дуба от своих дедов. Но когда какой-либо насмешливый залетный чужак вдруг высказывал сомнения в ее достоверности, его приводили на вершину насыпанного на поляне кургана и, показав обугленные, расщепленные молниями сосны в округе, переводили его скептический взгляд на кудрявую верхушку дуба, одиноко растущего на утесе, круто нависавшем над излучиной Чарыни.
— Спокон веку стоит, — говорит чужаку, — и ни одна молонья его не тронула! А в грозу они над рекой так и полыхают, так и вьются, и, ежели какая в воду жиганет, вся река от всплывшей рыбы белая делается!
Филька давно заметил за дубом это свойство и всегда пережидал непогоду в его сухом теплом нутре. Здесь хранились у него резные шкатулочки с иголками, нитками, разноцветными пуговками, бусами, дешевыми цепочками и перстеньками с мутными, грубо ограненными камешками. Здесь же висел на гвозде лоток, составленный из тонких липовых дощечек и разделенный на ячейки легкими берестяными перегородками. На этот раз Филька обвязал голову белым платком, надел длиннополый кафтан, набил его обширные карманы липкими леденцами, орехами, курагой, изюмом, черносливом, тыквенными семечками, слоистыми кусочками халвы и, перебросив через шею кожаный ремень лотка, выбрался из дупла на толстый сук, с которого свисал обрывок веревки. Но прежде чем спускаться по нему на землю (случалось, он забывался и, расправив руки, соскакивал вниз, больно ударяясь пятками о выпирающие из травы корни), Филька снял с шеи лоток, скинул с плеч тяжелый от всевозможных сластей кафтан и, повесив это хозяйство на сук, быстро вскарабкался по ветвям на верхушку дуба.
Округа легла перед ним как на ладони: Посад, верфь, пристань, городская стена, дощатые коньки крыш, крытые липовой щепой купола пестрели белыми полотнищами, в посвист ветра вплетали пронзительные переливы погребальных рожков. Груженные сучьями телеги редкой вереницей тянулись к пологому берегу, где уже перекладывали сосновыми жердями зев огромной могилы, куда должны были провалиться жаркие останки похоронного кострища. В косых извилистых щелях между городскими крышами Филька видел шапки, плечи, согнутые спины; по мере приближения к княжьему двору все это сливалось в единые потоки, где даже его зоркие глаза переставали отличать плоский картуз скорняка от круглой войлочной шапочки портного или закопченного кожаного шлема кузнеца.
Перед княжьим двором потоки сбились в плотную толпу, напиравшую на ворота и по одному человеку втекавшую в приотворенную калитку. Соваться туда с лотком было глупо: липовые дощечки вмиг бы хрустнули, сдвинув берестяные перегородки и сбросив в подножную грязь весь Филькин товар. Но даже если бы ему и удалось без ущерба для своего товара пробиться к калитке, привратники не впустили бы его во двор, опасаясь, что пряный дух лотка будет отвлекать народ от печальных, подобающих обстоятельствам мыслей. А оставлять лоток перед воротами было все равно что бросить его под копыта конского табуна, когда он после долгой зимней сухомятки впервые вырывается из городских ворот, чтобы полакомиться свежей весенней травкой на влажных пойменных лугах. А без лотка Филька выглядел обыкновенным городским зевакой и бездельником, который одним своим видом мог внушить смутные подозрения проезжающему опричнику.
При Климоге этого было вполне достаточно, чтобы накинуть на плечи прохожего волосяной аркан и, приторочив к седлу, доставить в княжеские покои, откуда, как известно, было всего два пути: в каменный мешок или на купеческую ладью, где пленника приковывали к веслу, чтобы он сам доставил себя на один из невольничьих рынков в низовьях Чарыни.
Владигор, придя к власти, прекратил эти безобразия, но теперь, когда его трон как бы повис в пустоте, лопнули и невидимые цепи, сковывавшие злую волю княжеских подручных. Кроме того, зоркие глаза Фильки различили среди кожаных и стальных шлемов незнакомые ему доныне рысьи колпаки, которые, как ему показалось, более всего суетились при вратах, разгоняя и оттесняя толпу при приближении знатного боярина с пышной свитой. И лишь в одном месте мог в тот день появиться Филька, не навлекая ничьих подозрений и не рискуя своим переполненным лотком: на речном берегу, где вокруг складывающейся поленницы уже собирался пестрыми кучками городской люд. Добраться туда берегом было делом получаса, но, взглянув на мутное солнечное пятно в слоистой пелене туч, Филька решил, что спешить ему некуда, и потому, спустившись с верхушки дуба, не соскользнул на землю по обрывку веревки, а опять нырнул в дупло вместе со своим лотком, спрыгнул на прикорневую труху и прикорнул на ней, прикрывшись длиннополым кафтаном. Перед тем как задремать, он опять перебрал в уме все последние события и, уверив себя, в том, что князь Владигор жив, а вместо него в дубовой домовине лежит тонко сработанная бездушная кукла, спокойно уснул.
Проснулся Филька от звуков раздраженной человеческой речи: несколько всадников, звеня о стремена бронзовыми дужками шпор, неторопливо подъезжали к дубу со стороны леса.
— Ты, Кытя, хоть заметил, сколько их было? — спрашивал один, шлепая по шее своего коня.
— Сам бы и считал, — мрачно бурчал в ответ другой. — Нет опричь тебя дураков на ножи лезть.
— Эт-та точно, — подхватывал третий. — Особливо у них там один ловкий: как метнет клинок — и готово, оттаскивай!
Всадники остановились под дубом, спешились и, переплетя путами бабки своих коней, расселись на корнях, выпирающих из пожухлой травы вокруг ствола. Филька привстал и, приложив ухо к внутренней стенке дупла, затаил дыхание. Из дальнейшего разговора он понял, что утром на пристани появился какой-то смельчак, который не только освободил схваченного на ладье бродягу, но и ушел с ним от погони на захваченном у казначея жеребце. Правда, успех этого дерзкого бегства опричники объясняли тем, что в лесу разбойника поджидали сообщники, которые и отсекли погоню, завалив ей путь заранее подрубленными соснами, но это объяснение отнюдь не утешало перепуганных вояк, а, напротив, обязывало в кратчайшие сроки уничтожить шайку вместе с ее отчаянным главарем.
— В гнезде их брать надо, — говорил один, шумно хрустя соленым огурцом и передавая другому фляжку с водкой, — место засечь, тропы самострелами да ямами загодя перенять, Заморочный Лес обойти и всей силой из глуши навалиться: ни один не уйдет — кто на на месте не ляжет, тот под стрелу или в яму угодит!
— Не хвались прежде времени, — возражал голос Кыти, имевшего, по-видимому, большой опыт в такого рода делах.
— А чё ты, Кытя, за них стоишь? — раздавался захмелевший голос третьего. — Ты, часом, не из ихних будешь?
— Прикуси язык, Зуда! — зло обрывал Кытя. — Я ж не посмотрю, что ты зенки залил, — вырву и матушке твоей на могилку снесу, пусть посмотрят, какой на ней бурьян вырос — гадюка не проползет!
— Ты матушку мою не трожь! — ревел Зуда, царапая непослушными ногтями застежку кинжальных ножен.
