— Кто ты такой? — резко спросил мужчина, тут же оттесняя Ветровского в глубь квартиры. Глаза у него были совсем как у Женьки.

— Стас, то есть, Станислав Ветровский. Мы с Женей учимся вместе.

— Что ты здесь делаешь, и где мой сын?

— Он в комнате, спит, — юноша вкратце пересказал события этого дня.

— Даже так? Спасибо. Меня зовут Георгий Антонович, и я, как ты понял, отец Евгения. Подожди на кухне, я посмотрю, как он там.

Ждать пришлось недолго. Уже через пять минут Алфеев-старший вышел к Стасу.

— Пока спит, — ответил он на немой вопрос студента. — Так, сколько ты заплатил врачам?

— Триста пятьдесят евро, — честно ответил Ветровский. Он был рад, что удастся получить деньги обратно — в конце концов, от этого богача явно не убудет.

— Хорошо. Держи, — Георгий Антонович протянул парню тысячную купюру. — Мельче у меня нет. А теперь послушай: если ты думаешь, что с Женей удобно дружить, потому что у него богатый папа — оставь эту затею. Я помогаю сыну, но только с работой. Получает он не так много, чтобы бросать подачки прихлебателям. За сегодня я тебя поблагодарил, но на большее не рассчитывай.

Стас почувствовал, что в глазах темнеет от ярости. Стек сейчас бросился бы на обидчика с кулаками, а возможно — и с кухонным ножом, так соблазнительно лежавшим на расстоянии вытянутой руки. Но Стас сдержался. Его лицо окаменело, взгляд стал совершенно безэмоциональным.

— А теперь вы, Георгий Антонович, послушайте меня. Я не знал, кто отец Жени — это первое. Я помог бы ему в любом случае — это второе. Мне не нужны ваши подачки и благодарности — это третье, — он бросил купюру на стол. — Если вы сумеете через Женю передать мне потраченные мною триста пятьдесят евро — я буду благодарен. Это четвертое. И наконец, пятое — если вы считаете, что все в этом мире меряется деньгами и делается ради денег — мне вас жаль, — он развернулся, намереваясь уйти, но удивленный голос собеседника остановил его на пороге кухни.

— Подожди, Стас, — юноша обернулся. Георгий Антонович стоял, чуть склонив голову на бок, и в его глазах читалось изумление пополам с каким-то еще чувством, которое Ветровский разобрать не мог. — Подожди. Извини, я тебя обидел. Деньги возьми — это не подачка, это благодарность. Ты пропустил пару, потратил свои деньги на такси, сидел здесь вместо того, чтобы идти домой.

— Я это делал не ради денег, — запальчиво возразил юноша.

— Это я уже понял, — Алфеев усмехнулся. — Тем не менее, лишними они тебе не будут. А еще у меня к тебе есть просьба.

— Какая? — Стас насторожился.

— Как ты понимаешь, Женя в ближайшее время не сможет посещать институт. Он и так плохо учится, нельзя, чтобы его выгнали. Ты не мог бы приходить к нему после занятий, рассказывать, что было на уроках и помогать проходить материал? Я понимаю, что у тебя много своих дел, может, работа, или что-то еще. Я заплачу за услугу.

— Не надо мне ничего платить. Я и так собирался приезжать. Это все? — холодно поинтересовался он.

В глазах Георгия Антоновича мелькнуло что-то странное — и он вдруг улыбнулся.

— Идеалист. Как ты собираешься жить со своим идеализмом? Даже нет, не так. Как ты собираешься с ним выживать?

— Как-нибудь выживу, — буркнул Ветровский, почему-то чувствуя себя виноватым.

— Наверное, это правильно, — протянул Алфеев. — Что ж, удачи тебе. Понадобится. А деньги все же возьми — едва ли ты полностью обеспечиваешь себя сам, и едва ли твои родители так богаты, чтобы отказываться от тысячи евро. Это не оскорбление, я просто хочу поблагодарить, как могу.

— Хотите поблагодарить — побольше общайтесь с сыном, — бросил Стас, сгреб со стола купюру — в чем-то бизнесмен был прав, в семье деньги лишними не будут, и направился к двери, чувствуя спиной задумчивый взгляд.

К Женьке он приехал на следующий день. Тогда-то Алфеев-младший, давясь слезами, и рассказал о своих взаимоотношениях в семье.

Нельзя сказать, что после этого ребята стали друзьями — скорее, хорошими приятелями. Дружба проверяется временем, а время еще не прошло. Но именно Женька оказался первым, кому Стас дал почитать книжку в синей обложке, столь кардинально изменившую жизнь его самого.

И сегодня в столовой Ветровский искал Алфеева взглядом, чтобы задать такой простой и обыденный вопрос: «Ну, как тебе?».

Преподаватель уголовного права откинулся на спинку высокого стула, закинул ногу на ногу, и начал отмечать на мониторе результаты семинара. Второкурсники, прекратив даже перешептываться, следили за движениями его руки, пытаясь угадать — напротив какой фамилии какая ставится оценка.

— Ну-с… Неплохо, неплохо. Лучше, чем в прошлый раз, — Валентин Александрович почесал уже полуседой висок. — Итак, господа юристы: Авканов — семь, Адаренко — пять…

Один за другим, по мере перечисления студенты вздыхали — кто с облегчением, кто горестно. Вторых было раза в два больше: мало того, что преподаватель требовательный, так и сама дисциплина — одна из самых сложных по объему изучаемого.

— Левтанов — двенадцать…

Самые завистливые зло покосились на счастливчика. Остальные никак не отреагировали — привыкли, второй год уже всё-таки. Сам же Левтанов довольно улыбнулся. Так, чтобы заметили не все, а только те, кто присматривался бы. Работать на ненужных людей — неблагодарное занятие.

— Эчвадзе — девять. Ну, — преподаватель посмотрел на наручные часы, — Всё, перерыв. Домашнее задание дам на следующей паре.

Группа высыпала в коридор, а затем, дождавшись, пока «старый хрыч» скроется в лифте, начала бурно делиться впечатлениями по поводу прошедшего семинара.

— Вовк? — к Левтанову, приводящему около зеркала в порядок вечно растрепывающуюся прическу, подошел его друг-сокурсник.

— Коль, я же просил…

— Хорошо, хорошо, извини. Владимир!

— Во! Я слушаю вас, Николай! — Левтанов, закончив с зеркалом, с улыбкой повернулся к собеседнику.

— Владимир, как вы смотрите на то, чтобы спуститься в кафе?

— Отличная мысль, Николай, я всецело ее поддерживаю!

Ребята направились к лестнице, не став ждать лифта.

— Слушай, а ты это… реферат сделал? По уголовному? — Коля оглянулся по сторонам, отслеживая, чтобы никого из их преподавателей не оказалось поблизости.

— Что, опять? — вздохнул Левтанов.

— Мне только посмотреть! Ну, не понимаю я ее, не понимаю!

— Его.

— Его… Все равно не понимаю!

— Раздолбай ты… Ладно, завтра принесу.

Реферат, в принципе, ему был не нужен, так как он его уже сдал. А резервный файл… Ладно, черт с ним, пусть читает. Нехорошо будет, если одного из немногих людей, с кем можно нормально пообщаться, отчислят.

Самому Володе — или, как он приучал себя звать, Владимиру — учеба давалась не то что очень легко, но порядком легче, чем другим из их группы. Начиная хотя бы с того момента, что он поступил на юрфак не «потому что престижная высокооплачиваемая профессия», а по собственному выбору. Реальный же интерес к объекту изучения — уже половина дела. Особенно это стало заметно на фоне сокурсников: отличников, кроме Левтанова, в группе было всего трое, плюс человек десять хорошистов — конечно, если смотреть на тех, кто учился реально, а не проплачивая каждый второй экзамен.

Вторым немаловажным фактором, без которого, наверное, первый оказался бы бесполезным — с преподавателями просто нереально везло. На взгляд Владимира, конечно же. Если для прочих это были «стервы», «сволочи» и прочие нелестные эпитеты, то для него — честные, неподкупные люди. Честные, конечно, в меру — чтобы совершенно честные люди, да в институте? То есть хоть им и приходилось довольно часто ставить положительные оценки совершенно не заслуживающим их, но и тем, кто того заслуживал, они баллы не занижали, оценивая по должному.

А всё могло сложиться совершенно иначе…

Если не употреблять красивых эвфемизмов, то школа буквально выплюнула парня. Уже начиная со средних классов взаимная неприязнь первичного образовательного учреждения и юного Володи Левтанова не давала нормально жить ни учреждению, ни Левтанову, и когда пришло, наконец, время расстаться, оба были неимоверно рады. Однако несмотря на все пройденные в процессе мучения, Владимир вышел совершенным победителем: путем ежегодных обращений в местное представительство Министерства образования он доказал, что неудовлетворительные оценки ему ставились незаслуженно и, в конце концов получил хороший аттестат, на который в последние годы почти и не надеялся.