Здесь все пропиталось болью и смертью — стены, потолок, пол, двери и окна, мебель, одежда. Смертью и болью пахло, смерть и боль звучали в воздухе, смерть и боль ощущались кожей, смерть и боль бросались в глаза, куда не взгляни, привкус смерти и боли прочно поселялся на языке, стоило только отворить тяжелую дверь и перешагнуть обшарпанный порог. На новичков это действовало угнетающе, но она давно привыкла — сложно не привыкнуть, проводя здесь двадцать четыре часа в сутки. Тренькнул будильник, напоминая, что наступило время обхода. Тяжело вздохнув, она поднялась на ноги, накинула прозрачный от ветхости халат, некогда белый, а сейчас бледно-серый от частых стирок, взяла со стола распечатанный список и вышла из ординаторской. Строго говоря, список ей не был нужен: она помнила всех больных своего отделения в лицо, помнила, кого как зовут, и главное — у кого какой диагноз, а вся текущая информация, вроде результатов анализов и обследований, наносилась на доски в палатах. Но привычка — страшная сила, и идя на обход, она всегда засовывала в карман сложенный вчетверо лист бумаги В первой палате было тихо. Она осторожно толкнула дверь, уже зная, что увидит — последние три дня Алла Войнова кричала, не переставая, и тишина могла означать только одно. Худенькое тельце скорчилось на продавленной железной сетке кровати. В широко распахнутых светлых глазах отражалась… радость. Спокойная, доверчивая радость ребенка, которому больше не было больно. Сорванная с руки в предсмертной судороге капельница медленно роняла на пол мутно-розовую жидкость — пальцы машинально нащупали зажим, ни к чему пропадать лекарству, пусть даже и такому бессмысленному. В конце концов, других все равно нет, и не будет. — Алка умерла, — тихо сказала Оля, садясь на кровати и глядя своими огромными темными глазищами. — Кричала, кричала, а потом умерла. Я тоже умру, да? Прикусив губу, Мила подошла к девочке, погладила ее по лысой голове. — Нет, Оленька. Ты не умрешь. Ты уже почти здорова, и завтра тебя заберут домой. — Правда? — Ты же знаешь, я всегда говорю только правду. — Вы обещали Алле, что за ней придет ангел. А она просто умерла, — тихо сказала девочка. — Никто не умирает «просто». За всеми приходят — или ангелы, если человек хороший, или бесы, если плохой. Просто их нельзя увидеть — их видит только тот, за кем они приходят, понимаешь? — А я увижу того, кто за мной придет? — Конечно, увидишь. Лет через семьдесят. А пока ложись и спи — тебе нужны силы, чтобы окончательно выздороветь и поехать домой. — А что будет с Аллой? — Ей теперь будет только хорошо. Она же на небе… — Я тоже хочу на небо… Там не будет больно, и там у меня снова будут волосы, и мама тоже там… наверное. Как вы думаете, ее забрал ангел или бес? — Тебе лучше знать. Она была хорошая? — Не знаю. Я не помню ее. — Тогда ложись и спи, а мама тебе приснится. Это ничего, если ты утром не вспомнишь, это бывает — мы часто не помним свои сны. Но мама тебе обязательно приснится, и утром ты поймешь, где она. И… я думаю, что на небе. Уложив Олю, Мила осторожно закутала мертвую Аллу в одеяло, взяла худенькое, совсем легкое тело на руки и вышла из палаты. Негоже детям спать в комнате с покойницей, а санитары придут только утром. Закончив обход, Мила вернулась в ординаторскую. Сегодня была милосердная ночь — из восьмерых безнадежных ушли шестеро. И еще трое просто умерли, неизвестно от чего именно. Если бы было оборудование и реактивы для анализов, если бы была возможность нормально обследовать несчастных детей, если бы были хотя бы какие-нибудь лекарства — был бы шанс. А так… Заперев дверь, врач открыла настенный шкафчик. Достала бутылку, стакан, не глядя плеснула граммов пятьдесят, подошла к зеркалу. На нее смотрела немолодая женщина с короткими седыми волосами, преждевременными морщинами, горьким изгибом губ и почти ничего не выражающим взглядом. Мила усмехнулась, коснулась краем стакана зеркала, залпом выпила, не чувствуя, как спирт обжигает горло. Это был ежедневный своеобразный ритуал — она не пьянела, просто становилось чуть-чуть легче. В дверь постучали. Быстро закрыв шкафчик, она отперла дверь. Николай Андреевич сумрачно кивнул в знак приветствия, сразу взял со стола обходной лист, пробежал глазами. — Одиннадцать человек. Я надеялся, будет больше, — отрывисто сказал он. Мила отвела взгляд. Слова, казавшиеся такими страшными, не пугали — она знала их настоящее значение. Одиннадцать детей отмучились, больше им не будет больно. — Я пойду, — сказала она, вешая халат на гвоздик. — Подожди, — он подошел к двери, запер, прислонился к ней спиной, взглянул на коллегу — пристально, в глаза. — Я хочу сегодня прооперировать Воронова. — Он безнадежный. Даже если прооперировать, он не протянет и недели. — Знаю. Но у него здоровые почки. — Вы проверили? — Да, еще вчера. Мы сможем спасти Алехина, которому поможет только пересадка. Материал подходит идеально. А Воронов все равно не жилец. Мила зажмурилась, сжала кулаки, до крови прикусила губу — к этому она не могла привыкнуть до сих пор. Убивать одного ребенка, пусть и обреченного, для того, чтобы спасти другого, у которого еще есть шанс. Разумом она понимала необходимость подобного, но… — Мне нужны твои руки и твой опыт, — сказал Николай Андреевич. — Я никогда не пересаживал почку. — Хорошо, — кивнула женщина и, не прощаясь, вышла из ординаторской. Она жила прямо здесь, в больнице. На верхнем этаже была старая, давно не используемая кладовка, где врач поставила узкую кушетку, стол, стул и тумбочку — а в большем она и не нуждалась. У себя Мила быстро скинула верхнюю одежду, погасила свет и легла на кушетку. Спать не хотелось, но она знала, что нужно — вечером она должна быть отдохнувшей и сосредоточенной. Быть может, и правда удастся спасти хотя бы Алехина. Если бы десять лет назад ей сказали, какую жизнь она будет вести сейчас, начальник хирургического отделения Санкт-Петербургского онкологического исследовательского центра только посмеялась бы. У нее было все — прекрасная должность, любимая работа, обожаемый муж, двое детей, старенькая, но бодрая и здоровая мама, хорошая квартира и возможность помогать людям. Три-четыре дня в неделю она проводила в центре, совмещая исследовательскую работу с операциями, день-два — с семьей, а еще двое суток — в муниципальной детской онкологической больнице. О ее второй работе никто не знал, даже муж и дети. Встав пораньше, Мила садилась в машину и ехала на окраину города, где за огромной помойкой ютилось старое пятиэтажное здание. Выйдя из автомобиля, она со всей возможной осторожностью вынимала из багажника контейнер с лекарствами, украденными в центре, и шла спасать тех, за чью жизнь не платили десятки тысяч евро, но кто заслуживал жизни ничуть не в меньшей степени. Иногда ей казалось, что даже в большей. Гром грянул в две тысячи шестьдесят пятом. Оставив машину на парковке, она шла к дому. Сегодня выдался тяжелый день, с раннего утра и до вечера Мила провела в лаборатории, а когда она уже собиралась ехать домой, ей позвонил ее коллега из детской больницы и сказал, что срочно требуется ее присутствие. Едва не попав в аварию и нарушив по пути половину правил дорожного движения, Мила примчалась в больницу, на бегу надевая халат, бросилась в операционную, боясь опоздать… Когда она подходила к своей парадной, стрелки часов показывали без четверти три. Смертельно уставшая, женщина не заметила двух человек на скамейке возле двери, и когда один из них заговорил, она вздрогнула и чуть не бросилась бежать — все же двойная жизнь прививала паранойю. — Вы — Мила Леонидовна Жемчугова? — спокойно спросил мужчина лет сорока, обладатель совершенно незапоминающейся внешности и темного костюма неопределенного цвета. — Да, но в чем… — Пожалуйста, следуйте за нами. Вам не причинят вреда, если вы не станете сопротивляться. — Кто вы такие? — голос задрожал от страха. — Нас послал Виктор Павлович Лейконский. Ему нужно с вами поговорить. Услышав имя директора центра, Мила чуть успокоилась. — Вы знаете, который час? Почему он не мог вызвать меня днем, когда я на работе? — Пожалуйста, садитесь в машину и ни о чем не спрашивайте. Виктор Павлович все вам объяснит. Виктор Павлович и правда объяснил. Очень коротко и доходчиво. Поздоровавшись с вошедшей, он сразу протянул ей средней толщины папку. Мила взглянула на первые же бумаги — и упала в кресло, держась за сердце. Это были отчеты людей, следивших за ней в течение двух месяцев. Где и с кем была, во сколько приехала, во сколько уехала, кого оперировала, сколько времени провела в бесплатной больнице… сколько и каких препаратов вывезла из центра. — Вы ведь понимаете, что это ваш приговор? — спросил Виктор Павлович, отпоив Милу успокоительным. — Факта кражи и последующей перепродажи лекарств достаточно, чтобы, как минимум, со скандалом вышвырнуть вас из центра, лишив всех научных степеней и обеспечив волчий билет — после такого увольнения ни одна уважающая себя медицинская организация не возьмет вас на работу даже уборщицей. — Я не продавала лекарства… — пролепетала сквозь слезы Мила. — Я просто хотела помочь детям… — Это вы будете на суде рассказывать и доказывать. Если, конечно, мы не сможем договориться по-хорошему. — Чего вы хотите? — в этот момент ей казалось, что она готова на все. — Взаимовыгодного сотрудничества, только и всего. Я согласен уничтожить папку и никогда более не вспоминать об этом инциденте, больше того — не стану вам препятствовать в вашей деятельности, вне зависимости от того, чем она продиктована, нелепой благотворительностью, в которую я не верю, или же вполне понятным желанием заработать побольше. Вы же… Мила слушала Лейконского, с каждым его словом холодея от ужаса и твердя себе, что это просто дурной сон, что она проснется и все это кончится, она спокойно пойдет на работу, а через пару дней кошмар вовсе сотрется из памяти. Но Виктор Павлович все говорил, а Мила все не просыпалась. — Дети в этой бесплатной больнице никому не нужны. Их родители не могут даже оплатить им достойное лечение, и как бы ни старались энтузиасты — этих детей не спасти. Нет лекарств, нет оборудования, нет нормальных врачей — ничего нет. Они заранее обречены. В нашей же клинике лежат детишки из нормальных состоятельных семей, и их родители готовы платить большие деньги за спасение своих отпрысков. То, что я говорю, может показаться дикостью, но подумайте сами — вы будете заниматься все тем же, чем и раньше, только получать за это куда большие деньги. Все, что от вас требуется — это забирать здоровые органы ненужных детей, и пересаживать их нужным. У нее началась истерика. Мила кричала, отталкивала пытавшегося вколоть ей сильное успокоительное Лейконского, грозила судом… в конце концов Виктору Павловичу удалось сделать инъекцию. Спустя десять минут Жемчугова, отупевшая от препарата и страха, сидела все в том же кресле, а директор центра снова говорил: — Я предлагаю один раз, Мила Леонидовна. Я не прошу вас дать ответ прямо сейчас — вы можете подумать до завтра и решить. Предложение очень щедрое, я вас уверяю. Вы получите хорошие деньги, спасете жизни — ну а дети из бесплатной больницы, они все равно обречены. Даже если случится чудо, и они выживут сейчас — подорванное лекарствами и химиотерапией здоровье, жестокая жизнь, полуголодное существование, которое влачат их нищие родители… Эти дети все равно умрут. Так пусть их смерть послужит кому-то на пользу? Это ваш звездный час, Мила Леонидовна, это ваш шанс — так не упустите же его! Скандальное увольнение — или же работа, которая обеспечит вам безбедную жизнь? Ее уволили через два дня. В суд Лейконский подавать не стал, только потребовал, чтобы воровку лишили ученых степеней, и чтобы она вернула центру стоимость украденных лекарств. Сумма была астрономическая. Миле пришлось обменять просторную четырехкомнатную квартиру на Петроградке, доставшуюся по наследству от деда, на трехкомнатную халупу в панельном доме на окраине, чтобы выплатить долг. Она начала пить, много пить, муж подал на развод и быстро добился своего — забрал детей и заставил вновь разменять квартиру, выменяв себе и детям довольно приличную двухкомнатную, а бывшей жене и ее матери — комнату в коммуналке. Жемчугова несколько раз бросала пить, пыталась устроиться на работу — но Виктор Павлович выполнил свою угрозу: ее не брали даже медицинской сестрой. Перебиваясь случайными заработками — то уборщицей, то посудомойкой, то домработницей — она кое-как выживала в течение двух лет. Потом умерла мама — тихо и быстро, и Мила окончательно утратила волю к жизни. А еще через полгода встретила Николая Андреевича, с которым работала в бесплатной больнице. Видя плачевное состояние старой знакомой, он привел ее в дешевое кафе, накормил, категорически отказавшись покупать спиртное, и выслушал ее историю. А потом предложил работать в их больнице. И Мила согласилась. Комнату Жемчугова продала, вырученные деньги отдала на приобретение хоть какого-нибудь оборудования и закупку лекарств для больных детей. С тех пор она жила в переоборудованной кладовке, работала по шестнадцать часов в сутки, делая все возможное, чтобы спасти ненужных детей, так хотевших жить, и совершенно не виновных в том, что они родились в бедных семьях. Только погрузившись с головой в жизнь бесплатной больницы, Мила поняла, какой ужас там творится. Маленькие пациенты умирали каждый день. Умирали в мучениях, потому что обезболивающих не было. Дети гибли из-за невозможности быстро диагностировать заболевание, их, уже умирающих от рака, приводили пьяные родители, жалуясь на то, что «чертов спиногрыз орет круглые сутки, скажите, это он притворяется?», их подбирали у дверей больницы, брошенных и ненужных никому на всем свете. Главврач делал все возможное, пытаясь найти хоть какие-нибудь средства для больницы, и ему это даже удавалось — Мила не хотела знать, какой ценой. Она слишком хорошо понимала, каково это — убивать ребенка, пусть даже действительно обреченного, для того, чтобы спасти другого, у которого еще есть шанс. Первый раз она провела такую операцию на второй год работы в больнице, и в тот день напилась до потери сознания. Зато маленькие пациенты все же выздоравливали. Пусть не все, но все-таки показатель смертности был значительно ниже, чем в других больницах. Сейчас Миле было сорок семь лет. Она выглядела на пятьдесят пять, числилась обычным хирургом, жила в каморке при больнице, получала смешную зарплату, которую тратила преимущественно на лекарства для детей, была обречена оставаться в одиночестве до конца жизни, каждый день сражалась со смертью, и не чувствовала себя несчастной. Она делала свое Дело, делала его хорошо, отдавая себя без остатка спасению детей. Она продолжала свои исследования — да, теперь не было тех возможностей, какие предоставлял центр, но что-то Мила еще могла, и до сих пор надеялась, что когда-нибудь сможет создать настоящее лекарство от рака. За это открытие ей простится все былое, ей восстановят ученую степень, предоставят финансирование для продолжения исследований — и она обязательно потребует также финансирования хотя бы этой больницы. Вера в то, что когда-нибудь у нее обязательно получится, давала женщине силу жить, работать по двенадцать — шестнадцать часов, продолжать свои изыскания, оставляя на сон четыре часа, и не опускать руки. Если бы только не постоянные смерти пациентов, Мила Леонидовна, наверное, даже считала бы себя счастливым человеком.